— Нервишки. Такое время...
— Нет... — медленно проговорила Галя, пытаясь поднять голову с кем-то заботливо подложенной подушки, — это не нервы... Меня нагайкой... казак...
— Ну вот видите! — возмущенно вскричал незнакомый голос. Галя поглядела и увидела нового человека, который, очевидно, пришел во время ее обморока.
— Вот видите! — продолжал горячиться высокий, худощавый человек с гладко зачесанными назад черными с проседью волосами. — Обе стороны ведут себя возмутительно! Одни строют зачем-то баррикады, подражая, наверное, дурным образцам французской революции, а другие принимают это всерьез и увечат ни в чем неповинных людей!.. Надо протестовать!
— Я думаю, — неуверенно сунулся Андрей Федорыч, — городская дума могла бы.
— Оставь! — отстранила мужа Гликерия Степановна и ласково положила на лоб Гали большую теплую руку. — Ну, отошло? Ничего, милочка, у меня тоже бывает, от огорчений и от всяких дум.
Высокий человек, издали разглядывая Галю, откашлянулся:
— Казацкая нагайка, Гликерия Степановна, это будет почище всяких дум и огорчений.
— Не знаю, — сухо заметила Гликерия Степановна.
Андрей Федорыч, выходивший на кухню, появился и весело сообщил:
— А самоварчик-то вскипел. Можно и чай налаживать.
Хозяйка оставила Галю и занялась чаем.
За столом, куда Галю усадили с приветливой настойчивостью, пошли горячие разговоры. Высокий, отрекомендовавшийся Гале Натансоном, Брониславом Семеновичем, пианистом, учителем музыки, заспорил с Гликерией Степановной о происходящих событиях. Он был одинаково возмущен и забастовщиками и властями. Гликерия Степановна сердилась и считала, что хоть народ и темен и недорос до революции, но расправляться с ним пулями и нагайками не следует. Тем более, когда во время расправы страдают совершенно невинные. Особенно Гликерия Степановна негодовала на черносотенцев.
— Всякая там шваль и дрянь! Понабрали отбросов и те устраивают разные гадости.
Галя слушала с тоскою эти разговоры и думала о Павле, о товарищах. С трудом дождалась она, когда хозяева и гость напились чаю, и стала выходить из-за стола.
— Спасибо. Я пойду...
— Да куда вы? — удержала ее Гликерия Степановна. — Вам одной нельзя.
— А я вот провожу, — вызвался Натансон.
— Не ходите, — вмешался Андрей Федорыч. — Оставайтесь. А домой, на квартиру мы о вас сообщим. Вы ведь у чужих живете?
Но Галя решительно отказалась оставаться. Она пыталась отклонить и услуги музыканта, но Натансон уже брался за порыжелую шляпу и был настойчив.
Провожая девушку, Гликерия Степановна сказала:
— Ну вот вы теперь познакомились с нами. Заходите. Вы мне, милочка, очень понравились.
Андрей Федорыч радостно улыбался.
18
Солдаты скрылись за углом. Пред баррикадою было пусто. Дружинники перестали петь и стали обсуждать причину, заставившую офицера увести отряд в самый ответственный и критический момент.
— Одно из двух, — решил Павел, — или начальство спохватилось и решило не доходить до кровопролития или солдаты понадобились в другом месте. Пожалуй, последнее вернее...
Встал вопрос: что делать дальше? Дружинники с нетерпением ждали троих, которые ушли в разведку, для связи. Но те не появлялись.
— Неужто где-нибудь напоролись на патруль или полицию?
— Все может быть...
Павел собрал вокруг себя дружинников и стал совещаться с ними. Держаться на баррикаде имело смысл только затем, чтобы не пропускать полицию и войска в рабочие районы, там, где сосредоточен был стачечный комитет и партийные организации. Но теперь, когда солдаты повернули обратно и, повидимому, проследуют какие-то новые цели и предполагают может быть проходить по новому маршруту, стоило ли задерживаться здесь, не лучше ли соединиться с главной массой забастовавших и уже там определить, что делать дальше?
Угрюмый рябой печатник настаивал на том, чтобы оставаться на баррикаде.
— Она еще сгодиться! — говорил он убежденно. — А то уйдем мы, тут все растащут, испортят... И все труды наши даром сгинут!
Пимокатчики высказывались за присоединение к другим товарищам. Семинарист оглядывал близорукими глазами баррикаду и молчал. Но в молчании его было нежелание уходить. И еще у многих была нерешительность. Павел положил конец колебаниям.
— Пойдем...
Покидали баррикаду в неловком молчании. Словно стыдясь друг друга, дружинники шли молча. Они оглядывали напоследок нагромождение леса, дров, ящиков, вывесок. Они уходили от всего этого, как от родного, к чему привязались крепко и горячо. И они чувствовали какую-то невозвратимую утрату.
Словно подслушав эти чувства товарищей, Павел негромко обронил:
— Ничего, еще доведется поработать... Понастроим не таких...
Но дружинники молчали.
Свернув знамя, Павел сунул его подмышку и пошел впереди всех. На улице появлялись одинокие прохожие. Из полуоткрытых ворот боязливо выглядывали любопытные. Какой-то мальчишка выбежал на средину улицы, забежал вперед дружинников и радостно заорал:
— Забастовщики! Забастовщики!..
Откликаясь на звонкий мальчишеский крик, залаяла выкатившаяся из-под подворотни собака. Тяжелое напряжение, сковывавшее последние дни улицу, внезапно разрешилось. Улица стала обычной, повседневной. У дружинников посветлели лица. Семинарист, протиснувшись к Павлу и стараясь шагать с ним в ногу, сказал: