День поминовения - [56]

— Прости, мне надо было немного побегать.

— Я слишком медленно шел?

— Нет, слишком тяжело.

Она спрыгнула с ограды и показала, как он шел, выставив вперед подбородок и покачивая головой, будто голова плохо держится на шее. Мыслитель-бедолага. У нее очень занятно получилось, потому что она старалась одновременно и выглядеть большой, как он, и пригнуться как можно ниже к земле.

— Неужели я так хожу? Ты изображаешь старика.

— Выводы делай сам. Ты уже снял, что хотел? Я здесь давно сижу.

— Нет, я ничего не снимал. Я пошел дальней дорогой.

— Так зачем же ты взял с собой камеру? Снимать — то здесь, по-моему, нечего. Кстати, ты не ответил на мой вопрос на берегу.

Значит, разговор с Эрной был репетицией.

— Надень куртку, а то простудишься. Я хочу тебе кое-что показать, но давай сначала уйдем подальше от этого Диснейленда. Я всегда думал, что этот замок сделан из картона, но нет, он настоящий.

Он смотрели на круглую башню с нелепым куполочком, на пешеходный мост и большие оштукатуренные камни.

— Он сразу же был построен в виде руины, немцы по этой части специалисты. Не могли дождаться, прошлое взяло аванс в счет будущего. Вот и Гитлер хотел, чтобы Шпеер строил для него нечто подобное, может, не такой кич, но что-нибудь циклопическое, то, что спустя две тысячи лет хоть и будет руинами, но красивыми. Разумеется, тоже кич. Какая-то тут чувствуется спешка, люди торопят естественный ход событий.

— Но…

Он приложил палец к губам и, словно продолжая то же самое движение, обхватил левой рукой ее за плечи, ощутив сопротивление, почти протест; прежде чем убрать руку, он слегка подтолкнул Элик к воде. Солнечный свет на покачивающемся тростнике, вдали, против света, несколько уток, лодка с двумя фигурами, казавшимися вырезанными из бумаги, как на дагерротипе.

— Что ты видишь? — спросил он, снимая эту картину камерой.

— Ничего не вижу. Ну, если хочешь, романтично. Заросли тростника, уточки, лодочка, тот берег. И наши ноги, так? Правильно?

— Стой на месте.

Он заснял их ноги. Два ботинка и два меховых сапожка на траве, у самой воды. Кадр, на котором ничего нет.

— Ты спрашивала, чем я занимаюсь?

Сколько потребуется времени, чтобы объяснить все этой незнакомке? Немного, потому что она ничего больше не сказала, даже когда они вернулись к причалу и стояли тут, дрожа от холода, в ожидании переправы. На этот раз они были на пароме совсем одни. Он смотрел на нее сбоку, на ее замкнутый профиль. Он сидел от нее с той стороны, где был шрам: таинственная отметина на щеке. Этот темный рубец, этот рунический знак надо расшифровать, размышлял он, и тогда объяснится и ее упрямое молчание, и неожиданное бегство, именно здесь и спрятан ключ. Но может быть, ключей к людям все-таки не бывает.

В деревенском кафе напротив переправы они выпили глинтвейна, он видел, как горячее вино вернуло румянец на ее щеки.

— Ну как, день окончен? — вдруг спросила она.

— Это уж ты решай, а я хотел тебе еще кое-что показать.

— Зачем?

Вопрос прозвучал как на допросе. Общение с Элик Оранье было явно непростым делом.

— Это я тебе объясню, когда мы туда доберемся. Но надо спешить, а то стемнеет, а нам еще далеко ехать. Ты когда-нибудь бывала в Любарсе?

— Никогда.

В разговоре с Арно она произнесла слова, которые навели его на мысль съездить с ней в Любарс. Слушал он их невнимательно, но в какой-то момент речь зашла об иронии в исторической науке. Она об этом и думать не хотела. Это ваши мужские игрушки, вроде бы сказала она тогда. Точно он не помнил, но переспрашивать не стал. Сейчас он хотел показать ей нечто, что встречаешь в Берлине на каждом шагу и что, наверное, тоже можно назвать иронией. А с историей это уж наверняка связано. Виктор мог бы подобрать более удачную формулировку, но он, увы, не Виктор. Впрочем, разговаривая с Виктором, никогда не знаешь, серьезен он или иронизирует. Для того и существуют друзья, чтобы один из них был Виктором, другой — Арно, а третий друг — Зенобией. Может быть, Элик их компания покажется скучной. Впрочем, знакомство с Арно прошло весьма успешно, во всяком случае, Арно был явно доволен. Если вдуматься, эти двое здорово обскакали его. Люди, умеющие разговаривать, всегда вырываются вперед по сравнению с молчунами.

— Любарс — где это?

— На севере Берлина, деревушка. Пока стояла стена, это была единственная деревня, принадлежавшая Западному Берлину, из-за нее создавалось впечатление, что у Западного Берлина есть еще и пригород.

Они проехали на машине по автостраде AVUS, близ радиобашни выехали на шоссе на Гамбург, вот и Вайдманнслустердамм, они скинули с себя город, точно плащ. Вид за окном машины вдруг стал совершенно деревенским, девочка верхом на лошади, детские головки, ферма, старый трактир, могилки вокруг старинной церкви. На город совсем не похоже. Раньше он всегда приезжал сюда, когда у него в Западном Берлине возникала клаустрофобия.

— А вон там была пивная под открытым небом, — показал он Элик. — Там люди сидели под липами и смотрели на луга. А вон там, подальше, была стена.

Как всегда, он не в силах был объяснить, почему это волновало его. Разве можно так поступать со страной? Расщелина, рана, казалось, оскорбление нанесено самой земле. Но земля ни о чем не знала, как и птицы, беззаботно перелетавшие туда-сюда, ни у кого не спрашиваясь.