День поминовения - [42]

не посмотрела. Включила компьютер, сначала экран был пустой и серый, потом пошли заставки, появились слова, но он сидел все-таки слишком далеко, чтобы их прочитать. Строки прыгают, она вглядывается, заполняет заявки на книги. Теперь к пункту выдачи книг, в очередь. Стоит в очереди, не переминаясь, как другие, с ноги на ногу. Читает, не поднимая головы. Интеллектуальная прожорливость. Эти зубы могли бы съесть книгу.

Разговор с Эрной, много лет назад. О том, как люди влюбляются. Именно с Эрной, которая вечно влюбляется. Стояли у окна, как при многих разговорах. Голландский свет на голландском лице, свет в вермеровских глазах, свет на вермеровской коже. Вермер, этот таинственный художник, сделал что-то с голландскими женщинами, заколдовал их приземленность, на его картинах женщины обладают скрытым, загадочным миром, куда невозможно проникнуть. Письма, которые они читают, содержат формулу бессмертия. На той фотографии Рулофье, которую Эрна вставила в рамку, она тоже читает письмо, от него.

— Ты ездил тогда в Африку.

Эрна более темноволосая, Рулофье — светлая блондинка, обе словно нарисованные делфтским мастером. Такие женщины до сих пор встречаются в Голландии, прозрачные и при этом крепкого сложения. Тайна заключалась в самом художнике, он видел что — то такое, чего другие не видят, что-то такое, из-за чего при взгляде на его картину, в Гааге, в Вашингтоне или в Вене, возникает чувство, что тебя куда-то манят, приглашают войти в дверь, которая за тобой закроется, едва ты переступишь порог. Всепроникающий лиризм. Оказавшись перед такой картиной вместе с людьми из других стран, вдруг начинаешь чувствовать себя голландцем и только голландцем.

— Но почему, Боже ты мой? — спросил как-то раз Арно. — Великое искусство принадлежит всему миру, при чем здесь национальность?

— Если она поднимет голову и что-нибудь скажет, то я ее пойму, а ты нет.

Он даже знал, как будут звучать голоса этих женщин, но Арно он об этом не сказал. У Рулофье голос был высокий и легкий, у Эрны — более быстрый и пылкий, может быть, размышлял он, оттого, что Эрна дольше прожила. Голоса тоже стареют. С той точки у окна, где они тогда стояли, фотография в рамке была ему хорошо видна. Он не захотел перечитывать свои письма. Получать в наследство свои же собственные письма — это непорядок. Но он и не мог заставить себя сжечь их. Дождь расцарапал гладь канала, белые иглы вонзались в темно-зеленую воду.

— Как это так, уже не можешь влюбиться? Надеюсь, не из-за мысли об измене?

— Нет, дело не в этом.

Дело и правда было не в этом. Если у него были основания говорить об измене, то его измена состояла в том, что он продолжал жить, что он вернулся к этому неподобающему занятию живых, которое возобновилось в тот момент, когда они повернулись спиной к могиле, чтобы разойтись по домам. Сколько бы ты после этого ни возвращался на кладбище, тот первый уход уже невозможно переиграть. Именно этот водораздел между мертвыми и живыми мы и пытаемся заклясть бесконечными рукопожатиями, выражением соболезнований, питьем черного, как ночь, кофе и поеданием желтого, как яичный желток, кекса — пищи подземного царства. А покойницу оставили одну, на попечение мужчин в черном, теперь она принадлежала чужим, этим безразличным осквернителям могил, в то время как человек, который должен был бы лежать с ней рядом, находился в нескольких сотнях метров от нее, в полном бессилии.

— Так в чем же тогда дело?

— Наверное, в недостатке воображения.

Пожалуй, он хотел произнести слово «верность», но тогда они опять вернулись бы к разговору об измене, а это было не то. Эрна была в курсе его похождений, от нее он ничего не скрывал.

— Будет полным идиотизмом, если ты так и останешься один. Покроешься плесенью. Всегда можно встретить человека, который…

Но для него это было невозможно. Он мог представить себе что угодно, кроме истинной близости.

— Я всегда в пути.

— И раньше было то же самое.

— Да, Эрна.

Вот и подошла ее очередь, там, у выдачи книг. Обсуждение. Библиотекарь очень старался. Нашел карточку в каталожном ящике, повернулся в другую сторону и снял два тяжелых тома с полки, на которой стопками лежало еще много другой мудрости. Она заглянула в книги, кивнула и вернулась на свое место. Спина явно не вермеровская. Но этого и нельзя было ожидать, при таких глазах.

Что можно думать о человеке, если о нем абсолютно ничего не знаешь? Он разглядывал ее спину. Черный треугольник, о который разбиваются все вопросы. И что это он тут вообще-то делает, зачем сидит тут с этой жалкой мексиканской газетенкой в руках? Насколько законно его пребывание здесь? Справа от себя он услышал тихое постукивание клавиш компьютера. Он любил библиотеки. Здесь ты один, но при этом среди людей, которые все чем-то заняты. Здесь тихо, как в монастыре, но через некоторое время начинаешь различать разнообразные звуки: звук шагов, звук от опускаемых на стол книг, шелест страниц, шепот переговаривающихся друг с другом людей и вновь и вновь шум ксерокса. Это территория профессионалов, все занимаются здесь исследованиями, связанными с Испанией или Латинской Америкой, и только ему здесь нечего делать. Единственное его оправдание — газеты и журналы и то, что он говорит по-испански.