День поминовения - [33]

Хозяйка рассматривает Машины вещи, назначает цену: шесть кило серой, три кило сеяной муки, пять кило пшена. Маша согласна, она согласилась бы на все: в доме нет ничего, кроме бутылки постного масла и четвертушки черного хлеба.

Только нести эти четырнадцать килограммов Маша не может, у нее нет сил поднять с полу свои наволочки. Вызывается помочь сердитая жилистая женщина — домработница, она отвешивала на безмене хозяйкин товар. Только вышли на лестницу, женщина принялась ругать хозяев: “Сволочи, спекулянты проклятые, наживаются на чужой беде... У них машина, всего полно, сыты по горло, скоро лопнут, да так и надо бы, ну, ненавистные, сгореть бы им... У тебя-то муж, поди, на фронте? Одна с детьми?”— “Да, на фронте, да, одна”.

Маша была довольна, даже счастлива — мука, пшено. Она уж отчаялась достать что-либо. Сердитая отказалась от денег, сбросила мешки с плеча: “Кушайте на здоровье”.

Мария Николаевна тут же поставила варить пшенную кашу и принялась месить тесто на лепешку. Какой будет ужин! Каша с постным маслом, кипяток с лепешкой. Надо позвать Евдокию Терентьевну: пир на весь мир! И дети подхватили: пир! пил! пир! пил!

Теперь, пережив войну и трудное послевоенное время, вспоминая прошлые годы, Мария Николаевна с благодарностью думает о добрых людях, которые встречались ей и помогали, кто словом, кто делом. Они возникали на ее пути в самые трудные минуты жизни, в безвыходных случаях, да, именно так, и теперь это казалось ей чудом.

Один из добрых людей, встретившихся Маше, спас ее от страшной беды. Заболел Митенька. Это было в самом начале зимы. Заболел дизентерией, чего всегда так боялась Маша. То он поправлялся, то опять возвращался понос. Не было нужного лекарства. Запущенная болезнь осложнилась диспепсией, мальчик слабел с каждым днем, перестал ходить, с трудом сидел в подушках, головка клонилась к плечу. Врачи из детской консультации не могли справиться с болезнью. Маша узнала от профессора Лагодина о старом детском враче, упросила, умолила приехать.

Старый доктор дал Маше четыре таблетки редкого тогда препарата, велел давать аккуратно через четыре часа и сказал, что ребенку нужна хорошая диета, чтобы он поднялся. Крепкий бульон, паровая котлетка, витамины — вот что сейчас спасет мальчика. Маша слушала доктора, а по лицу одна за другой скатывались слезы. Где она возьмет мясо? Где достать витамины — в аптеках их давно нет, овощей и фруктов нет в продаже. Старик взглянул на Машу и молча написал две записки. Одну велел передать знакомому на ветпункте,— она получит мясо, ей скажут, что и как можно из него готовить. Вторая записка была к аптекарю, он даст ей витамины. Доктор решительно отказался от денег и сказал, что придет через десять дней. Маша нe знала, как благодарить, ничего не могла сказать — расплакалась.

Она выполнила все, что велел врач. Через две недели Митенька бегал.

Поезд простучал коротко по мостику через узкую речку. Утренний туман повис над водой, над травянистыми берегами. Туман тихо поднимается, нехотя расставаясь с землей, истаивая в воздухе. Солнце еще не взошло, но высоко в небе, на тонких перистых облаках появились розовые отсветы солнечных лучей. Две лошади со спутанными ногами подняли головы, взглянули на поезд и опять принялись хватать губами росистую свежую траву.

Деревенька в несколько домов, круглый прудок, старая ветла над ним. И опять луга, поля, луга...

КСЮША И ФЕДОР Аксинья Кузьминична

Войну вспоминать тяжко. А что до войны было, вспоминать тоже неспокойно. И трудного и горького хватало. Но пережить трудное помогала любовь. И теперь высвечивает любовь в памяти то радостное, что было. Правда, радостное тоже горчит. И от него слегка щемит сердце. Отчего это? Отравила нашу жизнь война, бросила свою черную тень на многие годы — и вперед и назад. И все же есть чему улыбнуться, есть на что порадоваться, оглянувшись сквозь эту тень.

Маленькая Ксюша любила отца. Помнит, как приходил он домой наработавшийся, усталый, голодный. И непременно шумнет: а где моя Аксинья Кузьминична? И она бежала, бежала со всех ног в его распахнутые руки и тут же взлетала, подброшенная высоко вверх.

Потом он ел, а она сидела у него на коленях. “Да отпусти ты ее, поешь толком”, просила мать, но он не отдавал дочку. Поев горячих щей с хлебом, ждал, когда мать положит картошки, и шептал Ксюшке в ушко смешную чепуху. “Ну, что я сказал?”— спрашивал он строго. Игра была в том, что он ничего не сказал, а так — каля-баля-маля,— но Ксюша должна была повторить. А она заходилась смехом: его светлая борода щекотала ей щеку и ухо, от него пахло ржаным хлебом, она была счастлива, что он пришел, она любила его и от этого всего смеялась и не могла остановиться.

Ей было тогда года четыре. Они жили на хуторе, который взял на себя отец по сговору со своими братьями,— они помогут строиться и поднять землю, доходы делить поровну. Но работа была тяжелая, доходов еще ждать да ждать, братья поостыли, помогали нехотя, мало.

Отец надорвался, таская бревна, пока довезли до больницы, изошел кровью. Когда это случилось, Ксюше было шесть лет. Она помнит похороны и как страшно и жалостно плакала и причитала мать.