День поминовения - [35]

На улице гуляли по-прежнему. Брали верх над песней частушки, кто кого перечастит, кто кого передробит.

Ксюша подросла, осмелела, плясать и частушки кричать была заводная.

А что это за гармошка?

А что это за баян?

А что это за парнишка

Хорошо играет нам? 

Частушками перекликались, признавались, объяснялись, хоть и принародно, все ж и тайно — от сердца к сердцу. Кому послано, тот и поймет, кому сказано, тот и ответит.

Катится горошинка,

Идет моя хорошенька,

Вздымается по лесенке,

Поет веселы песенки.

Я любила, любить буду,

Не скажу которого,

Их в семье четыре брата,

Люблю чернобрового. 

Пели, пели про любовь да и приманили ее, а когда Ксюша полюбила, пришло время Федору в армии служить. Уж последнюю неделю перед проводами гуляли до самой утренней зорьки, вот когда Аксинья узнала, что такое жгучий поцелуй, о котором пелось в романсах.

И еще раз приезжали сваты, и Аксинья дала согласие, а мать — благословение. Был сговор, Павел, брат Федора, и мать Аксиньи договорились о делах; свадьбу решили справить, как только Федор отслужит.

И у Ксюши с Федей было договорено обо всем — о письмах, о верности, о любви до гроба. Одно не сказал ей Федор: мать едва удалось уговорить, но Павел уговорил. Она была против невесты: росту Аксинья небольшого, тонкая, силы в ней немного, корчагу небось не поднимет, горшок со щами в печь не посадит, одна дочь, значит, набалованная, к хозяйству не приученная, и, наконец, главное — бедная она. Без отца выросла, в бабкиной семье, вдовья дочь, что у нее есть? А мать хотела женить Федора хорошо. За одной невесткой взяли сепаратор, за другой — маслобойку, теперь хотелось бабке получить вязальную машину, чулочницу, швейная у них была. А вязальная машина есть у Моти Косой. Старая надеялась, что сын в армии повзрослеет, одумается, приведет жену с богатым приданым. Семья у них не бедная, если прибавлять,— а начнешь убавлять, то и обеднеть можно. Им тоже девок выдавать, тоже расход, не доход.

Аксинья об этих разговорах не знала и, пока Федор был на службе, готовилась к замужеству не покладая рук: вязала, пряла, ткала, шила. Одних прошв да кружев навязала целую дорогу, часть рукоделья свезла в Волхов на рынок, деньги копила на сапоги, на баретки. С матерью голову ломали, как бы полушубок новый справить, но тут поддалась бабка — были у нее овчины, отдали шить скорняку. Готовилась Ксюша, работала, да и дома дела немало — мать стала прихварывать, за сердце хвататься, бабка старая, работать может что полегче, только неохота ей за невесткой, за внучкой. Все умела Аксюта, была и ловка и сильна на любое дело, подчас и на мужское.

Федор писал нечасто, но ласково, душевно, то “цветиком” назовет, то “канарейкой”, а то пошутит: “Смотри не выйди замуж за Федора Кривого”,— был у них такой мужик, бобыль и пьяница.

Вернулся Федор — повзрослел, раздался в плечах, в форме красноармейской, со значком комсомольским, просто красавец,— девки на нем повисли. А тут еще одна городская привязалась, из Мценска приехала, в гости к матери. На гулянье отбивать стала, бесстыдница, притирается, под руку хватает, в глаза заглядывает, напрямки любовь сулит: 

Кабы знала совершенно,

Что вы любите меня,

Я б сказала откровенно:

“Дорогой, люблю тебя”. 

Приревновала Ксюша. Ладно, та вяжется — городские, они нахальные, но Федор-то чего радуется, забыл, что он жених?

На Ильин день гуляли у бабки Глаши Глухой, у нее всегда снимали избу, большую, с просторными сенями, под танцы: ногами стучать — пол нужен. Тут мценская щеголиха Аксюту переплясала — взяла над ней верх. И все под Федькину гармонь. Хорошо ей, городской, у нее баретки кожаные, каблуки не стоптанные, а у Ксюши чуни самодельные, кожей подшитые.

И самой крепкой пяткой каблук звонкий не перестучишь. А тут все смотрят, подначивают: бери, мол, верх над городской, старайся. Не смогла переплясать мценскую гостью Аксюта.

Напоследок пожелала: 

Ты, подруга, дроби, дроби,

Я уж надробилася,

Гармониста люби, люби,

Я уж налюбилася. 

И не просто сошла с круга к стеночке, а вылетела из сеней, добежала до сеновала и там расплакалась. Поплакала, послушала — гармонь все играет, шумят, кричат, топают. Еще поплакала. А вот и затихла гармонь, расходятся, загомонили во дворе. Девушки позвали, она не откликнулась. Все умолкло. Вдруг воротца скрипнули, и увидела она в проеме Федора: он присматривался и прислушивался, плохо различая в темноте. Может, вот так, постояв, и ушел бы, да тут Ксюша чихнула. Федор засмеялся, схватил ее, зацеловал, на руки поднял, шагнул к сену. “Куда ты меня?” Ответил сердито: “Домой понесу, к мамке.— Отпустил, укорил со смешком: — Ты что это меня мценской плясухе сулишь? Ишь ты, “налюбилася”, когда только успела — за версту к себе не подпускаешь”.

Девки, какие постарше, советовали: “Поддайся ему, теперь уж все равно, раз сговоренные”. Но Ксюша не могла, хоть порой и хотела доказать свою покорность в любви Мать учила беречь девичью честь, да и самой хотелось по-хорошему. Знала: и Федор ее чистоту ценит.

Осень стояла теплая, хорошая, урожай собрали, а когда все было убрано, сыграли свадьбу. И в сельсовет съездили, и на другой день в церкви венчались — матери требовали.