День писателя - [28]

Везувий сдвинул мехи.

Рыдал отец. И это было страшно видеть, потому что плачущим, а тем более рыдающим, Везувии отца никогда не видел. Везувий сильно побледнел. Да, судя по лицам окружающих, не один он испугался.

Это даже было не рыдание, а какой-то вопль, какая-то смертельная сирена скорби и отчаяния. Этот луженый голос, этот бас умудрялся в плаче достигать тончайших теноровых вершин, превращаясь в сильнейший, берущий в тиски душу стон.

— 0-о-о-а-а-а-у-у-у!

— Что с папкой?! — посиневшими губами вскричал Везувий, сбрасывая на пол инструмент и хватая за руку дядю Володю.

— Пойдем-ки у кухню! — затараторила тетя Поля, вставая между Везувием и дядей Володей.

Другие дети, втянув головы в плечи, уже гуськом выскальзывали за дверь. А у Везувия безумно билось в страхе за отца сердце.

— Что-то с папкой! — истошно кричал он. — Пустите меня к папке! Пустите меня! Я хочу к папке!

И вырвался, и — под стол, к ногам отца, а там вынырнул из-под скатерти к дивану, обвил руками шею отца и горячо и торопливо зашептал на ухо ему:

— Папка, не плачь, папка, не кричи так, папка!

— А-а-а-о-о-о-у-у-у! — еще страшнее полился из глотки отца надрывный стон, так что у Везувия заложило уши и в голове застреляло больными иголками.

Но Везувий шептал на ухо отцу, гладил его по голове, и надо признать, не безуспешно: стон помаленьку стихал.

— Вань, ну чего ты распустилси, ну, Вань! — бормотала мама и через стол совала отцу стакан с холодной водой.

Дядя Коля осторожно утер слезы в собственных глазах, откинулся к спинке стула и мечтательно, но с дрожью в голосе сказал:

— Детство вспомянул…

Везувий взгромоздился уже к отцу на колени и сжимал в своих объятьях его голову с казачьим чубом.

— Расскажи лучше, как ты Нолика запрягал…

Вдруг как рукой сняло рыдания Ивана Степановича. Он поднял мокрое от слез лицо, нашел рюмку водки, тяжелой волосатой рукой ухватил ее и опрокинул в рот, как каплю.

— Ну и хорошо, Иван Стяпаныч, и выпей, выпей… Ноне праздник! Вона холодцу-то прихвати вилкой… Вась, — обратилась жена дяди Коли к Везувию, — дай папке закусить-то холодцу.

— Холодец-то сутки, чай, уваривала, — поддержала тетя Поля. — Ножки Володя принес, в столовой брал… Да я рази одни ножки уваривала? Тута мяса говяжьего два кило с лишком…

— И не говори, Поль, — комкая носовой платок толстыми пальцами, сказала мама Везувия, — ем-ем холодец, а все не наемси!

Везувий наколол вилкой кусок мясистого, с жирным налетом холодца и сунул в рот отцу. Тот прожевал и, сглатывая, вымолвил:

— Судьба проклятая…

— Нечо на судьбу-то пенять, — незлобно сказала мама, — хлебать нечо по стольку!

IV

Гирлянда из пузатеньких автомобильных лампочек, прихоро-шенных разноцветным лаком, вспыхнула на елке, и огоньки задрожали на зеркальных шарах, радужными отливами побежали по серебристым ниткам дождя и отразились в темном, синеватом, с матовыми морозными узорами окне.

Из-за высокой ширмы уже несся дребезжащий, с посвистываниями, храп Ивана Степановича. Его устроили одного на пуховой перине.

— Ишь, родимец, поет-то как! — прошептала тетя Поля, взбивая подушку для Везувия.

А он стоял в трусах и ежился, поникший, даже угрюмый. Сердце его билось часто-часто, он скашивал глаза на левую часть своей груди и через майку видел, как трепещет тело. Хотя Везувию и хотелось спать, но он не желал спать — вернее, не спал бы вовсе, чтобы…

Он не искал в своей голове оправданий этому уже привычному своему состоянию. Он думал не при помощи головы, а душой, поэтому огоньки, отраженные в темно-синем окне, вдохновляли его на бессонницу, а взбиваемая тетей Полей подушка — пугала.

Он тяжко, не по-мальчиковски, вздохнул, повернулся и пошлепал в больших тапочках к двери, обходя лежащих на полу засыпающих родственников.

— Кудай-то ты? — шепнула тетя Поля.

Везувий не ответил, ускорил шаг, вышел в коридор. «Ну зачем я такой!» — подумал он, чуть не плача.

Дверь с рубчатым стеклом жалобно пискнула, в нос ударило крепким запахом хлорки, белые, как зубной порошок, кучки которой были рассыпаны вокруг пожелтевшего унитаза.

Везувий закрыл глаза и увидел пестрые, туманные огоньки на стекле, как звездочки в небе.

Он с отчаянием пыжился, даже покраснел, но выдавил из себя лишь каплю.

Морозец пробежал по коже, выступили гусиные беленькие мурашки.

Везувий открыл глаза, дернул висящую на цепочке белую ручку, вода с шумным бульканием из высоко установленного ржавого бака хлынула вниз.

Когда он вернулся в комнату, мама что-то шептала тете Поле и расстилала клеенку на матраце у батареи, где пристраивали спать Везувия. Он в муках откинул голову и закатил глаза.

— Чтой-то с почками, — тихо сказала мама.

— Ничо, что я, не простирну, что ль, не выглажу?! — проговорила тетя Поля, посапывая носом.

Везувий, ложась в готовую постель, наказал себе вовсе в эту ночь не спать, а лежать и смотреть на елку, которая оказалась совсем над его головой и от которой струился приятный лесной дух.

Заключительный аккорд храпа Ивана Степановича потряс комнату, даже колокольчики на елке зазвенели. Вслед за этим аккордом послышалось какое-то бормотание, и Иван Степанович затих.

Это мама ударила его в бок локтем, а затем перевернула со спины на бок. На боку Иван Степанович не храпел, но, что поразительно, не терпел спать на боку. На боку он мог спать пять — десять минут, затем откидывался на спину и начинал свой храп.