День первый - [7]
— Да, кэп… есть, кэп…
— Новички нервничают, Анатолий Спиридонович, будто их с насиженных мест половодьем сорвало. Будьте их лоцманом. Молодые мужчины ждут от первой навигации самоутверждения. Нужно укрепить их надежды, наполнить паруса свежим ветром выучки. Нефть — это почище индийской корицы и африканских слоновых бивней. Черное золото принесет нам удачу. И — да семь футов нам под килем!
(Ах, да — еще масленщик. Его следует вздернуть на рее за хамство и наградить отпуском за остроумие. Крепкие молодые зубы пригодятся нашей посудине. Такие укусы омолаживают кровь… В путь! Старику Бажину непременно дайте радиограмму. Пусть потешится старый морской волк известием о полученном приказе. Порадуется. Его юнги стали капитанами. Скрывать не будем…)
— Скрывать не буду, — дошел до рулевого глуховатый капитанский голос. — Приказ сегодня получил. Мы будем первыми. Из Шаима нефть возьмет танкер 351, Костя Третьяков его ведет. В Усть-Балыке — мы. В Омск пойдем вместе. Транспарант, товарищи, нужен. Яркий. Громкий.
— Есть! — выдохнул Алексей.
— Ну-ну, какой? Я тут кумекал… Может — «Сибирскую нефть — Родине!» или «Да здравствуют советские геологи!».
— Нет, — торжественно покачался на пятках Алеша. — Надо: «Даешь тюменскую нефть!»
— А что, Николай Петрович, — поддержал его Шаликов. — Здорово! Мостик от революции к нам.
Бажин задумался.
— Очень уж просто… Там будут корреспонденты, начальство…
— Самое то! — усмехнулся старпом. — А на чем писать? Кумача пет.
— Сурик есть. Простыни дашь.
— Простыни? Не… не дам.
— Дашь. Пять штук. На случай брака. Они же не художники.
«Они» — это значит Алексей и Коля.
— Не дам.
— Александр Ионович, — рассердился капитан, — вы почему в день отдыха в облезлой шапке и в зековской фуфайке на судне? Да еще у меня в каюте. А ну, переодеться по форме. Простыни самые новые дадите, чтобы хрустели! Ясно? Плюшкин…
Корпиков выскочил из каюты. Ребята переглянулись, и Алексей от понимающего Колькиного взгляда вдруг ощутил горячий толчок в груди. Будто брел он, уставший, полуночным и пустынным городом, и вдруг знакомое окно вспыхнуло. И ждут его там за освещенными стеклами. II верят в него. А ему есть на кого положиться, раз друг ждет…
— Погоди, Алексей Владимирович, — перехватил капитан их взгляды, и ранние морщинки весело сбежались в уголках капитанских глаз. — Тебе письмо. Какая-то девушка принесла в отдел кадров. А я, понимаешь, еще не знал, где кто. Пригласил бы на «Кохмандор». — Бажин развел руками. — Вот. Держи.
На конверте крупный отцовский почерк. Принесла письмо, наверное, Зиночка. Кто еще? Как чувствовала, что они могут сегодня отплыть.
Алексей ушел в красный кубрик. Присел на деревянный диванчик и, вздохнув, развернул пачку листков.
«Здравствуй, Алеша!
Пишу на институт, предполагая, что письмо передадут тебе друзья. В общежитии и у знакомых оно может затеряться, да и, вполне возможно, ты там не появляешься. Ждал твоей весточки, но, видно, гордячество не позволяет тебе первому написать родителям.
Тот преподаватель, которого ты ударил, написал нам. Мать плакала… Я… да что я… Потом пришло письмо от Зины с припиской комсорга. Все запуталось.
Бесчестье ты допустил или за честь восстал?
Но почему такими методами?
Объясни, сын. Комсомолец — коммунисту. Ты знаешь, что для меня значат эти слова.
Зина писала о твоей работе на заводе. Очень расплывчато намекала на какие-то интересные дела в будущем. Расшифровывать, видно, ты не велел. Хочешь, как всегда, удивить результатом?
Так где ты? Что ты? Каковы планы?
Пиши. Мне кажется, своим молчанием ты проявляешь малодушие. Расти в себе бойца…»
Уже качнулось, сдвинулось с места судно, заплескалась за обшивкой вода, а Алексей все сидел и смотрел в пол мимо листков, расправленных на коленях. Вздохнул, достал из кармана авторучку, непонимающе посмотрел на нее.
Не чувство ли вины холодным скользким голышом перекатывалось в груди все эти дни? Давно нужно было написать родителям, извиниться, объяснить… А что объяснять? И что все ребята на его стороне — ничего еще не значит. Они горячатся, кате и он. И не только из-за пошлой шутки ринулся Алексей на преподавателя. Накопилось у всех. А вылилось у Лешки. Этот Жорик (почему так прозвали Юрия Ларисовича? Ах, да: Юра, Георгий, Жора… Нет, не поэтому). Надоел он всем своими двусмысленностями. Ни одной хорошенькой девчонки на курсе не пропустил, чтобы не сказать какую-нибудь плоскую остроту. (Больной он, что ли?) И все с намеком: встретимся-де на экзаменах. Будто девчонки сейчас же за ним побегут… Вот сволочь!
Пароход, пройдя от судоремонтного завода вверх по Туре, мягко ткнулся в причал. Течение помогло ему плотно прижаться к деревянным брусьям пирса. Соломатин и Пархомович несколько медлительно, но в общем-то грамотно набросили и закрепили швартовые. Перекинули сходни.
Причал пустынен. Если не считать худенькой, нет — этакой тонкой и, подозревалось, крепкой, как моржовый бивень, старушки. Алеша мельком оглядел ее темный сарафан, в мелких коричневых морщинках лицо, руки, твердо сжавшие ручки двух больших спортивных сумок. Перевел взгляд на панораму высокой старой Тюмени, и вновь его потянуло к женскому лицу.
