День открытых обложек - [27]

Скакнула из-за дерева бабуля – глаз сорочий, спросила, запыхавшись:

– Имя у него какое?..

– Ефим, – ответили, – Яковлевич.

– Господи, упокой душу раба твово, Ефима, – запела, поспешая, выглядывая зыристо, пустой рукав болтался сиротливо. – Прими душу его на покаяние...

И закрестилась торопливо, вызывая косые взгляды, испуг беспокойного распорядителя, общее не похоронное любопытство.

– Уберите ее, – сказал еврей, окончательно отставая. – С Богом я буду разговаривать.

Подошли к раскрытой могиле, растеклись по проходам, посреди оград и памятников, вплотную почти утыканных. Вышел вперед ответственный товарищ, сказал без бумажки речь, затертую от частого употребления, всем понятную, всеми одобренную. О заслугах ушедшего, редких душевных качествах, о памяти, которую не избыть, – покойник стыл в неземной отрешенности, ощущая, быть может, тягостную ненужность прощания, редкая тень от резного облачка проскальзывала по его лицу.

– Спи спокойно, Ефим Яковлевич! Мы тебя не забудем.

– Аминь! – заключила бабуля и испортила официальную часть.

Приковылял старый еврей, шумно отдуваясь, потребовал на ходу:

– Гроб закрыть. Шапки надеть. Музыку убрать.

– У нас общественное мероприятие, – заявил ответственный товарищ. – Не религиозное. Понимаете?

– Понимаю, – сказал еврей. – Я так понимаю, что вам делать нечего.

И ткнул концом костыля в ответственную ногу.

Прибежал распорядитель, запрыгал в возбуждении, вытягиваясь на носочки:

– Старуха... религиозная... Воля матери...

Начальство отошло в сторону, озираясь любопытно на призыв громкий, напев незнакомый. Глядели во все глаза – мурашами по спине – на старика немощного, приткнувшегося на костыле, который страстно звал на помощь, жаловался и объяснял, молил, укорял и снова молил.

Умолкло враз воронье, дрогнули дальние кусты, примялась трава, и пошел издалека невидный караван, путем долгим, многотрудным, понёс старцев седобородых, красавиц смуглых, юношей стройных – мертвецов народа своего; поводырь ступал ногами натруженными, глядел вдаль глазами усталыми, с веками набрякшими. Прошел караван мимо под гортанный напев, унес в дальние края не Ефима Яковлевича – Хаима Янкеля, чтобы похоронить в земле святой, в земле заповедной, Богом данной, Богом отнятой и возвращенной. Утихли потревоженные кусты, распрямилась трава, загалдело воронье; умолк старик с костылем – ушел караван...

– Аминь! – заключила бабуля и перекрестила гроб.

Потом была суета прощания, толкотня с венками, старому еврею сунули в карман деньги, заодно бабуле в протянутую руку, музыканты побежали к автобусу, деловитые и озабоченные, повели жену, на руках обвисшую, а она всё оборачивалась назад к оставленному, брошенному, покинутому…

Старый еврей пошуршал бумажкой, вздохнул, не глядя:

– Надо еще.

Женщина в белой панамке дала рубль.

Женщина в белой панамке, старый еврей на костыле и похороны на кладбище – из романа «На ночь глядя». Который писал в Москве, в годы отказа, когда отключили телефон, лишили заработка и вырезали фамилию из титров, обыскивали и допрашивали, били ногами сына на улице и четыре долгих года не выпускали в Израиль.

Оттого, может, название такое, безвыходность и неопределенность завтрашнего дня – всё там, в этой книге, на ее страницах.

Пошла было прочь, да засмущалась уходить с цветами, воротилась, положила гвоздики в общие охапки, сказала тихо:

– Слышь? Я к тебе заходить буду...

И по тропке, по аллейке, в привычную ей сторону, а рядом бабуля, глаз сорочий, вдевает руку в пустой рукав жакетки:

– Всё-то у них, у евреев, не по-людски. И поплачут не так, и помолятся. Живут по-нашему, а уходят по-своему.

Сложила рубль вдвое, еще вдвое, упрятала в карман.

– В церкву схожу, свечку за него поставлю. Бог один, Он пусть и разбирается.

Поскакала вбок, меж плит и оград, выкликнула издали:

– Старик у меня под крестом, я при ём…

Шла мимо баба пышная, рослая, силой налитая, в платье цветастом, с граблями на плече. Грудью раздвигала воздух, точно линейный корабль волны, как возвращалась с дальних покосов, намахавшись вдоволь, нанюхавшись травяных дурманов, пропотев всласть на широком раздолье.

– Шурочка, здравствуйте! Сколько не виделись!

– Здорово, мать, – откликнулась. – Куда пропала?

– Я живая, – заторопилась. – Приболела чуть...

И полезла в сумку за платой установленной, чтобы прибирала Шурочка могилу, цветы по весне сажала. Лишь снег истекал ручьями, торопилась к ней, незаменимой, деньги совала в карман: «Живая. Я живая...»

– А я, – сказала Шурочка, – в Кисловодске была. По путевке профсоюзной. Здоровье свое лечила.

– И правильно. Вам у нас болеть нельзя. Вон, сколько на вас!

– Воду пила, – похвасталась. – Ванны принимала. Кино смотрела. На танцы ходила.

– Вы, Шурочка, выглядите прекрасно. Цвет лица удивительный.

– Уж я отмылась... А загорелая была: куда там! Даже сватался один, из желудочного санатория. Вы, говорит, Шурочка, созданы для меня. Я вас всюду искал, найти не мог. Вы, Шурочка, кем работаете? Я и брякни: при кладбище. Сразу отстал...

– Вы, Шурочка, приберите. Очень я вами довольна.

– И не сомневайся, мать, пригляжу за твоим. Все мною довольны. Не ты первая.