День открытых обложек - [16]

Примирительно улыбнулся – ямочки-изюминки на щечках-булочках, а она рассердилась теперь на него, с треском поставила на стол пустую кружку.

– Ты дождешься... Дождешься у них!

– А я, – ответил кротко, – я, Даша, уже дождался.

Он верил – всё позади. И был добр, безмятежен. Она и впереди ожидала почище прежнего. Выкатила на него блеклые глаза, блеснула из глубин малахитовыми прожилками:

– Кирилл Викентьевич! Я тебя презираю.

Пошла укладывать кошелки.

В одну – часы разного вида, даже ходики с кукушкой-инвалидом. Заворачивала в мягкие тряпки, укладывала в нужном порядке, чтобы всё поместилось. У ходиков соскакивало колесико, безголовая кукушка, запутавшись в тряпках, жутко кричала изнутри, пугала нервных прохожих.

В другую кошелку – ложечку с монограммой матери. Серебряный подстаканник с гравировкой через «ять». Веер с первого бала. Письма тяжелой стопкой, перехваченные лохматым шпагатом. Черепаховый гребень. Клавишу от старинного «Беккера». В то буйное, опойное лето‚ когда преследуемый обратился в преследователя, ворвались солдаты, молодые, яростные, распаленные от возможностей, выкинули через балкон буржуазный рояль, прикладом смахнули со стены ходики с кукушкой.

Рояль упал на мощеный двор, и оттуда донесся горестный всплеск его глубокого, наивного изумления, который долго звенел в дворовом колодце, бился отчаянно в непробиваемые стены – не мог утихнуть, а для нее не утих и теперь. Дворник замёл полированные обломки, но одну клавишу она подобрала, янтарно желтую, глубинно теплую, сохранившую тепло прежних прикосновений.

В четверть двенадцатого пополудни сбросили во двор рояль, смахнули прикладом ходики с кукушкой, и стрелки до сих пор показывают тот миг, безголовая кукушка кричит невпопад, дома и на улице, как однажды перепуганный ребенок, что вскрикивает ночами от жуткого сна.

В четверть двенадцатого это приключилось, и для Дарьи Павловны – не для кукушки – начались новые порядки.

В коридоре они столкнулись с соседкой…

…нос к носу.

Широкая, костистая, встала в полумраке громоздким шкафом, бедрами заслонила проход. Из-под синего халата высовывалось полосатое платье. Из-под платья выглядывала розовая комбинация. У нее постоянно выглядывали комбинации. Из-под любого платья. Как покупала их на вырост.

Дарья Павловна смотрела на соседку гордо, независимо, снизу вверх. Враги навсегда. С первой минуты, первого взгляда. Им бы в разные сюжеты, под разные переплеты, – век был такой, не оставлял выбора.

– Доброе утро, – сказал Кирилл Викентьевич. – Погода нынче прелестная.

– Зачем ты с ней разговариваешь? – ненавистно выдавила Дарья Павловна. – Не унижай себя.

– Интересно получается! – Соседка выставила ногу, руки уперла в бока. – Я говорю – не унижаюсь, они унижаются!..

И пронзительным, свербящим взвизгом:

– Буржуйка! Фря недорезанная! Мало мы вас...

Дарья Павловна глядела жадно, с мрачным ликованием:

– Мало вы нас... Мало! Раз жива, значит, мало.

А у той глаза побелели, подбородок заскакал по груди:

– За всё ответишь! За всё!.. Не старые вам порядки.

– Старые... – зашлась Дарья Павловна. – Да ты их не нюхала – старые! Ты... Ты рояль сбросила! Ты!

– Какую рояль? – опешила та.

– С балкона... Во двор... Ты! Ты!

– В психушку, в психушку тебя... – визжала соседка. – Не было никакой рояли!

– Ты! Ты!..

Они вышли на лестницу, и он начал оправдывать соседей своих. Он всех оправдывал, Кирилл Викентьевич. Иначе не мог.

– Они не злые, нет. Они темные, замороченные. Хаос, Даша, хаос...

– И слава Богу. Слава Богу. Ты их просвети – всё разнесут. В клочья! В щепки! Камня на камне... Забыл уже?

Он застеснялся, сказал через силу:

– Им плохо, Даша...

– Мне плохо. Мне!

– Им тоже.

– Они хотели этого!

– Не хотели они... Сама знаешь.

Потрясла перед ним сухоньким кулачком, брызнула слюной:

– На моей могиле ничего не будет расти! Не трудись, не сажай цветочки... Голая земля. Голая! Пропитаю ядом на тысячу лет. Жё детест! Жё детест!..

И пошла вниз по лестнице, изрыгая страшные проклятия, в руках по тяжеленой кошелке: старая карга, кривуля, корёжина, ходячий вопросительный знак.

– Ну, Кирилл... Ну, Викентьевич... Не прощу тебе! Что детей завели – на позор, на муки, на унижение... Умирать буду – не прощу!

Зимой, в Тимирязевском парке, был кросс на десять километров.

Бежали солдаты.

В сапогах, ушанках, гимнастерки без ремней.

Красные, потные, морозный пар изо рта.

И позади всех – очкастый, сутулый, мертвенно бледный парень, давно бездыханный, бежал, откинувшись назад, спиной зависая на подпирающих руках, а позади дружно пыхтели два крепыша, деловито подталкивали в спину, чтобы не портил ротных результатов. А он и остановиться не мог, и упасть замертво; его подгоняла внешняя, бездушная сила, к цели случайной, бессмысленной.

И престарелый Кирилл Викентьевич ощутил на своей спине чьи-то настойчиво подталкивающие руки, жаркое дыхание на затылке, – впечатлительным людям вредит богатое воображение…

А как он начинал юность свою, Кирилл Викентьевич, как он ее начинал, дай Бог всякому!

Легкий характером, живой интересами, для которого читать, что дышать, удивленный и взволнованный теми малостями, что для других пустяк, небрежение, ухмылка вослед.