День Литературы, 2011 № 08 (180) - [9]

Подвиг защитников Севастополя и моряков Черноморского флота вошёл в мировую историю, как образец патриотизма. И сегодня русские люди в Севастополе, в Крыму помнят, что любимая Россия их не забывает.

Выставка художника Вадима Конева проводится в канун его большого юбилея. 21 сентября 2011 года исполняется 75 лет со дня рождения и 50 лет его творческой деятельности.

Вадим Конев – академик Петровской академии наук и искусств, член Союза художников России и Международной Федерации художников, один из самых активно работающих современных художников. Первый лауреат премии имени Н.Я. Данилевского и премии имени В.М. Клыкова за вклад в развитие русской культуры, укрепление славянского единства, дружеских и культурных связей между Москвой, Севастополем и Крымом. Член Севастопольского землячества Москвы.

Вадим Конев – русский художник, известный своими выставками: только с 2000 года он организовал и провёл 78 персональных выставок, посвященных Русскому Крыму.

Материалы представлены прессцентром СПР

Алексей ТАТАРИНОВ РУССКИЙ ВАГАНТ ЕМЕЛИН

Стихи Всеволода Емелина вряд ли понравятся читателю, поймавшему лирическую волну. Он – не трубадур, собирающийся вновь искать самые необходимые слова для выражения любви-страдания к даме, которую не суждено увидеть. Емелин – вагант, агрессивно смотрящий на мир, чуждый доброй сентиментальности и возвышенным сюжетам. Он напоминает рано стареющих шалопаев средневековья, прекрасно разбирающихся в литературе и богословии, но из-за проблем с характером неспособных окончить университет, стать обеспеченными мудрецами. Часами может цитиро- вать умные книги, качественно играть с образами, но извлечь дивиденды из своего нестандартного ума мешает алкоголь, вновь призывающий вернуться к любимому времяпровождению.

Емелин похож на хитрого ремесленника XIII века, добывающего гроши тяжёлым трудом и зло смотрящего на разодетых рыцарей, ищущих приключения на турнирах, на монахов, высоко несущих своё смирение, которое напоминает гордыню. Как автор средневековых анекдотов-фаблио, высмеивающий этикетную праведность "тех, кто воюет", и "тех, кто молится", Емелин радуется любой возможности дать ответ фарисеям, которые, собственно, и не задают вопросов, потому что вполне самодостаточны. Подобно Франсуа Вийону Емелин ценит исповедальность, и часто, обвиняя мир в безобразиях, упрекает его и в личной несложившейся судьбе, стремится к воссоз- данию образа себя – остро чувствующего и энергично мыслящего неформала, обречённого погибнуть от каверзного равнодушия системы и от личных недостатков, которые уже совсем не вдохновляют врачей, махнувших рукой на строптивого пациента.

Для мастеров фаблио и вагантов объектом удара оказывается рыцарская и духовная культуры в их застывающих знаках и внешней чванливости. Это не значит, что происходит полное отрицание священства в "Завещании осла" или разрыв с богослужебной практикой во "Всепьяннейшей литургии". Скорее, отрицаются костенеющие формы, душные ритуалы, в которых бал правит лицемерие, а не милосердие, фарисейство, а не та евангельская нищета духа, которая совсем не нуждается в заученных словах о верном пути, о добрых праведниках и однозначно обречённых грешниках. Ваганты – на обочине христианской культуры, где герой, утративший почву и житейскую устойчивость, начинает складно и смешно говорить о тех, кто в рамках духовной традиции живёт комфортно, оскорбляя своим невниманием братьев по вере.

Емелин – вагант в границах массовой культуры. Масскульт питает Всеволода Емелина, и считать его поэтом-борцом вряд ли возможно. Борьба – в героическом эпосе, где внешние враги (драконы, мавры, очевидные предатели) подлежат уничтожению, канонизированному поэтическим словом. Средневековая народная культура при всём своём демократизме – часть системы, как поэзия Емелина – часть массовой культуры, в которой она и существует. В героическом эпосе отрицаются чужие. У вагантов и Емелина осмеиваются свои, и здесь отрицание под контролем компромисса. Всё у нас плохо, и всё у нас смешно, и все мы такие. Вагантство – хороший способ пережить поражение, не впадая в депрессию.

Емелин не утрачивает способности смеяться, подпитываясь новой информацией о казусах существования, но всегда помнит о том, что жизнь есть нисхождение. Это движение вниз отличает и отношение к реальности, и к представляющему её штампу. "К женщине с плетью я шёл, выполняя завет Заратустры. Баба дала мне по морде и отобрала мою плеть" ("Римейк римейка римейка"), – сообщает герой об унижении ницшеанской программы и себя вместе с ней. "Мусульманские банды Всё, что хотят, здесь делают. Нет у вас больше Роланда, Нет Орлеанской девы", – недействительным оказывается героический эпос с его горизонтом ожидания ("К событиям в городе Париже"). Вроде бы всем правит Америка, о чём осведомлён емелинский герой, но падает – в прямом и переносном смысле – и Америка: "Тучи пыли вставали в эфире, Репортёры срывались на крик. А народ ликовал во всём мире, Что Америке вышел кирдык!" ("Песня об 11 сентября").