День Литературы, 2011 № 08 (180) - [10]

Вниз ведёт читателя и несравненно более популярный современный писатель – Виктор Пелевин. Емелин – простой, народный, реалистичный. Пелевин – сложный, интеллигентский, постмодернистский. У первого есть дидактическая идея, кочующая из текста в текст, превращающаяся в пелевинского бога из машины. У второго нет назидания, всё заполняет собой вслух ругающийся субъект. Но у обоих массовая информация входит в художественный код. Пелевин постоянно говорит о пустоте, превращает её в главную полноту текста, но всё же на первом плане – остроумный и весьма озлобленный субъект речи, который всё замечает, потребляет и так хорошо разбирается в том, что отрицает, что появляется вопрос: а может эта ругань и насмешки – форма объяснение в любви или хотя бы признание зависимости? Нечто подобное наблюдается и у Емелина: он активно работает с популярным ныне вторичным абсурдом: не бытие стучится в текст, а образы издевательства над ним в новостях, телевизионных картинках, в интернет-сообщениях, в информационном хламе, готовом заполнить каждый дом. Чья-то трагедия, пройдя сито масскульутры (выпуск новостей – её кульминация), превращается в необходимый минимум сюжета: на место агонизирующей литературы спешат новостные истории, маленькие трагедии, поставкой и постановкой которых занимаются информационные агентства всего мира. Когда есть Бен Ладен, живой, мёртвый или вовсе отсутствующий, романы о добре и зле как бы и не нужны. Есть малые формы – драматизированные сообщения, выдающие влечение к экономичности, жадность потребления мнимой реальности, иллюзорного приобщения к эпицентру современного мироздания.

Емелин осмеивает новости и – продлевает их короткую жизнь, украшает гротескной формой, тем самым заставляя читателя ждать появления новой информации – и поэтического анекдота о ней. Емелинский мир чётко свидетельствует, что на место писателя приходит журналист: с иным уровнем слова, с другой глубиной, точнее, её отсутствием. Автор заранее уверен, что он не способен собрать должную аудиторию обособленным сюжетом своего сознания. Тогда в душе писателя рождается новая фигура – хитроумный журналист-посредник, соблазняющий читателя нестандартным ракур- сом восприятия всем известного факта, пришедшего к нам из телевизора. Смеховая игра с событием должна воодушевить читателя приобщением к базе общезначимых новостей. Такой путь в стихотворениях "На смерть леди Дианы Спенсер", "Песня (а есть ещё и "Песенка") об 11 сентября", "Ода на выход Ж.-М. Ле Пенна во 2-й тур президентских выборов", "На смерть Масхадова", "Баллада о сержанте Глухове". Прямо сейчас можно набрать в Сети http://emelind.livejournal.com и прочитать "Не могу молчать" – о неудачном сексуальном приключении главы международного валютного Фонда ("Пусть затылок мой ноет тупо После шестого стакана, Я осуждаю вопиющий проступок Директора МВФ Стросс-Кана") и стихотворение о скандальном высказывании знаменитого кинорежиссёра ("Не сдержал вот языка, И в прямом эфире Дал большого косяка Ларс-то наш фон Триер"). Лет двадцать назад похожим поэтическим промыслом занимался Евгений Евтушенко: открываешь утром газету, и там уже напечатано зарифмованное впечатление от яркого события вчерашнего дня. Правда, Евтушенко барабанил по читателю нравственной максимой, прошивающей насквозь акту- альные строки. Евтушенко из тех, кто постоянно хочет вверх, ведь он не вагант, он серьёзный, успешный интеллигент. А Емелин, как мы уже сказали, вечно куда-то падает.

Стих "На смерть леди Дианы Спенсер" построен в форме обвинений, предъявляемых папарацци, королевской семье, лично принцу Чарльзу ("Принц Уэльский нашёлся гордый, Ухмыляется на могиле. Да в Москве бы с такою мордой И в метро тебя не пустили!"), которые виноваты в гибели столь прекрасной дамы. За громким и недобрым плачем открывается главная фигура стиха – агрессивный обыватель, живущий в информационно-развлекательном ящике и реализующий страсть к отрицанию через комментарии к телеобразу. В этот момент, когда новости рисуют очередную трагедию, гуманизм зрителя выворачивается наизнанку. Пропадает близкая реальность, требующая внимания, и душу заполняет теленравственность: гаснут огни собственной судьбы, забываешь о том, что снова в грязи лежит родная страна, и начинаешь сопереживать экранным героям, охая, пересказывая сюжеты соседу, и роняя слезу под торжественные похороны нового успешного покойника, сумевшего собрать мир на поминках, часто прерываемых рекламой. Объект смеха – вся ситуация в целом: и Диана, ставшая гламурной куклой светской хроники, и её предсмертный спутник – "непьющий, представительный египтянин", и королевское семейство, которое могло желать такого исхода, и уродливое российское телевидение, и совсем уж смешной герой – русский мужик, растрачивающий жизнь перед лживо сентиментальными картинками, постепенно чахнущий в общении с телемонстрами. Направить бы силу отрицания на достойные объекты, но – куда там! Ведь есть возможность пережит эпос, заменив меч на пульт: "Нам об этом вашем разврате, Обо всех вас – козлах безрогих, Киселев, политобозреватель, Рассказал в программе "Итоги". Киселев был со скорбным взором, Он печально усы развесил. У него поучитесь, Виндзоры, Как горевать по мёртвым принцессам. Если вы позабыли это, Мы напомним вам, недоноскам, Как Марии Антуанетты Голова скакала по доскам".