День Литературы, 2011 № 08 (180) - [11]

Саркастический смех у телевизора в общении с бутылкой – надёжный приют простого русского человека, хорошо знающего о том, что роландов и былинных героев больше нет. Емелина интересуют перешедшие границу. Сам поэт совершил это деяние с помощью алкоголя; маргинализм существования помогает сбить оковы. Страна давно перешла границу с помощью лицемерия. Алкоголизм массовой культуры – важная тема Емелина. Русский ход (и для поэта, и для страны) – дать ответ неласковому миру воссозданием в себе изменённого сознания, превращением в бомжа (стихотворение "Смерть бомжа" здесь весьма органично). Емелин – талантливый русский человек в обычном плену: и водка есть, есть и зависимость от осмеиваемого. Выключить телевизор не получается. Концентрация на себе выявит недостаточность себя? И поэтому лучше талантливо хохотать над глупой и навязчивой телевселенной?

Творчество нашего поэта – фарсовая защита личностного бытия, но объект осмеяния способен вбирать в себя смеющегося. Вагантом быть легко? Потреблять информацию, чтобы выплюнуть её в тех, кто эту информацию контролирует, дозирует, превращает в незатейливый миф. Емелин – олицетворение обыденности русского бунта в его нестрашной, житейской форме: всё, исходящее от власти (политической, телевизионной, культурной), должно быть побеждено смехом. Творцом позитивной житейской реальности быть не получается, потребителем и исполнителем быть совсем не хочется. Приходится пить, чтобы интереснее смотреть. А когда долго смотришь в экран, остановить запой и вовсе сложно.

Как Юрий Клинских ("Сектор газа") и Глеб Самойлов ("Агата Кристи", "The Matrixx"), Всеволод Емелин выступает в роли летящего вниз головой неформала, который против – всегда, всего. Клинских, умерший в 2000 году, видел себя в панк-культуре: темы и сюжетные контексты – водка, наркотики, вампиры, грязь души, исповедь хама, мат. Самойлов, умерший в "Агате" и организовавший новый проект, мыслит себя в декадансе: минорная музыкальность, многозначительная обречённость, внутренний милитаризм, эстетизм формы и причудливость грехов. У Клинских акцент сделан на простом парне, который вряд ли будет долго жить. Самойлов следит за одиноким волком, не способным смешаться с толпой потенциальных самоубийц.

У всех троих, включая Емелина, тема изменённого сознания и гибнущего от ненужных веществ организма – на видном месте. Человек-сердце уступает позиции человеку-печени. Герой – желчный, под интоксикацией, желающий продолжать, зная, к чему это ведёт. В тексте Емелина "Печень" уловленный циррозом персонаж, воспевая "печень – трудягу кроткую, живущую не по лжи", вспоминает и палёную водку демократии, и "чёрный вторник, дефолт, замиренье Чечни", и Горбачёва с Лигачёвым, "до сих пор сидящих в печёнках".

Емелин остаётся социальным поэтом, который хорошо осведомлён о внешнем мире. Этим он серьезно отличается от Клинских или Самойлова, стремящихся обособиться в собственных болезнях. Емелин ищет формулы соотношения личного и общественного, стремясь при этом наращивать болезненное Я: "Страна воскреснет с новой силой, Спасёт её капитализм. Жаль, что меня сведёт в могилу До той поры алкоголизм" ("Пейзаж после битвы"). Элегия у Емелина – в подтексте, он нуждается в ней. Потому так много стихотворений о смерти – Майкла Джексона, леди Дианы, верблюда на русско-украинской таможне, бомжа, Туркменбаши, ваххабита, американцев 11 сентября, полковника Литвиненко. Как бы ни смеялся, ни иронизировал поэтический повествователь Емелина, источником вдохновения остаётся смерть и мысль о ней. В этом контексте Емелин – настоящий поэт. Собственная кончина его сильно занимает. В мыслях о ней есть вийоновские ноты скорби о своем подлинном внутреннем человеке, который будет погребён вместе с ущербной телесной оболочкой, не часто ощущавшей счастье. И трудно сказать: мешает поэзия напиться до смерти или, наоборот, активно подгоняет на этом пути, подталкивает к финишу.

"Памяти Майкла Джексона" – один из самых динамичных текстов в плане соотношения личного и социального. Уловленный масскультурой образ может служить музыкальным рефреном гибельной композиции. Гибнет сам Джексон, поэт и страна: "Граждане шли, как на парад, Скандируя: "Ельцин! Ельцин!" А вечерами в программе "Взгляд" Песни нам пел Майкл Джексон". Джексон "принёс перестройку и гласность и прочие блага свободы". Уже умерший Джексон и ещё живой герой – в соотнесении: "Вот он идёт походкой лунной Задом наперёд, Каким я был тогда юным, А нынче наоборот". Этот Джексон не имеет никакого отношения к музыке, он – знак абсурдного поражения: личного и коллективного: "На почту приходит лишь спам, А больше ни хера. Майкл Джексон принял ислам, Да и нам всем пора". Чудовищный Джексон – стереотип мира, который также пляшет к смерти, впрочем, как и сам герой стихотворения, безуспешно мечтающий о позитивных изменениях: "Пересадите мне черную кожу, Сделайте пухлость губ, Я в зеркале свою пьяную рожу Видеть уже не могу".

В стране хорошо лишь иконам информационного антимира: Джексону, Диане, Литвиненко, Бен Ладену. Русскому человеку нет места. В очередной раз он избит своей милицией, и не заступится ни ПАСЭ, ни Алла Гербер, ни Глеб Якунин, ни "Мемориал": "Не баптист я, ни пятидесятник, Не иеговист, не иудей. Я один из этих непонятных Русских, всем мешающих людей" ("Русский шансон"). Герой под атакой – извне, изнутри. Герой не может выйти на линию фронта, потому что понимает: не победил себя. Надо в атаку, но, увы, не пускает собственная зависимость от многого, от безволия, в частности. Иногда удаётся прорваться через все кордоны, построенные миром-симулякром, и тогда вагант сближается – хоть чуть-чуть – с Иовом, способным вопрошать Бога, смешивать скорбь с бранью и сленгом: "Не ревёт тревога, Не берут менты. Подожди немного, Отдохнешь и ты… (…) Только крикнешь в воздух: "Что ж Ты, командир? Для кого Ты создал Свой огромный мир? Грацию оленей. Джунгли, полюса, Женские колени, Мачты, паруса?" Сомкнутые веки, Выси, облака. Воды, броды, реки, Годы и века. Где Он, тот, что вроде Умер и воскрес? Из лесу выходит Или входит в лес?" ("Колыбельная бедных").