День Литературы, 2008 № 01 (137) - [32]

ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ

Был бы я моложе — не такая б жалость.

Не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,

Слёзной и кровавой запивал водою.

— Славу запретите! отнимите кровлю! —

Сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось племя от родного лона,

Помутилось семя ветхого Сиона.

("Здесь он явно перепутал местами племя с семенем при переписке с черновика! Но я оставляю, как в оригинале", — пишет мне в частном письме Ф.Д. Рахлин. Нам же представляется, что поэт не ошибся: мы увидим сейчас, как это "помутившееся семя" — т. е. увядание родового древа, утрата "чистоты крови" — связано со всем последующим, — и находит свое разрешение в последней строке).

Не проникнуть в быт твой наглыми глазами.

Мир с чужой молитвой стал под образами.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

Лихо заворочал золотой валютой?

(Как видим, причины "лютости" Ротшильда здесь никак не сводятся к "мукам гетто" и "погромам", которые, будто бы, вызвали несимметричный ротшильдовский ответ: он, этот ответ, был дан на "чужую молитву под образами". — ЮМ)

Не под холостыми пулями, ножами

Пали в Палестине юноши мужами.

(В известных мне списках первого варианта на месте "юношей" стояло "мальчики". — ЮМ)

Погоди, а ну как повторится снова.

Или в смертных муках позабылось Слово?

Потускнели страсти, опустились плечи?

Ни земли, ни власти, ни высокой речи?

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

Не водись я с грустью золотой и горькой,

Не ночуй в канавах, жизнью обуянный,

Не войди я навек каплей океана

В русские трясины, в пажити и в реки, —

Я б хотел быть сыном матери-еврейки.

Упрощенные "коммунистический сионизм" и демюдофилия первого и третьего вариантов стихотворения отходят в сторону. А все "пререкаемое", даже в каком-то смысле соблазнительное, чтобы не сказать — оскорбительное, для многих Православных русских читателей, — составляющее обнаруживает свою парадоксальную, и вместе с тем — строго последовательную направленность в глубину: отчаянную попытку проникновения в душу иного народного тела — проникновения поистине умопомрачительного, исступлённого, доходящего до готовности вместить эту душу в свою плоть, восстановить её в своей плоти.

Но всё это дерзновение не имеет никакого касательства к дежурным и обязательным для культурного обихода приношениям на алтарь "дружбы народов". Стихотворение Чибчибабина "Еврейскому народу", по нашему мнению, — это порождение безудержной, вселенской вместимости русского духа, и потому место его — не предшествовать "Бабьему Яру" Е.А. Евтушенко, а пребывать где-то поблизости с Достоевским и Розановым.

Чичибабина будут вспоминать всё чаще и чаще, но уже не в качестве "борца с режимом" или "жертвы этого режима", или автора "демократических стихотворений". Это все отплывает за горизонт эпохи, перемалывается в субкультурную муку. При том, что он был плоть от плоти, кость от кости своего времени, своего окружения, — его поэзия, — по крайней мере, в лучших своих образцах, — обращена к перегоревшему, испепелённому, познавшему тщету "перестроек", полному тайного раскаяния в своём легкомысленном "пролеёте" сознанию русского человека наших сегодняшних дней.

Владимир Личутин. ПЕСНЬ ЗЕМЛЕ

Анатолий Байбородин писатель талантливый. Обладает стилем, образным языком, музыкою слова, верным глазом, душою чуткою к душевным переживаниям героев. Природа щедро наделила Байбородина всеми литературными качествами, из чего и вылепливается истинный народный художник. Читал книгу повестей и рассказов и нарадоваться не мог: вот в глубине Сибирской какой новый писатель возрос; своим восторгом поделился с Валентином Распутиным, и тот подтвердил…

Точность деталей, свежий, простонародный язык, глубокое дыхание фразы, богатая инструментовка мелодики (что редко случается ныне в литературе), метафора, писатель купается в языке, как в родной реке. Я мог бы привести массу примеров, много можно выписывать цитат, как выразительных образцов писательского красноречия, его дарования. Рассказы у Байбородина искренние, родниковой чистоты. Автор чувствует детскую душу, перепады взрослеющего сердца.

Я полагаю, истинно русский писатель, если он от народа, а не от лукавого, пишет, не думая о сиюминутной востребованности его слова, а так, как заповедано Богом, если слишком высоко сказать, а если сказать земнее, как заповедано судьбой. Я думаю, и Анатолий убеждается, что и на подобную литературу, как его книги прозы, приходят отклики из самых неведомых и нежданных читательских глубин, где может быть и восприятие исконно народно образного языка и невосприятие его.

А посему я нисколько не жалею Анатолия, как пожалели его некоторые писатели: дескать, вряд ли нужен теперь такой язык — архивный, исторический, и неведомо, проснётся ли время, когда он понадобится. Такой язык всегда надобен, потому что русский писатель должен писать красиво, как красиво и цветисто говорит настоящий русский мужик. Вот, скажем, читаешь "Слово о полку Игореве", написанное в 12 веке, и гадаешь: а зачем нужно было летописцу-монаху писать таким изящным стилом, с такой образной каруселью, такими широко развёрнутыми, протяжными образами, когда можно было и просто изложить: в таком-то году князь Игорь пошёл воевать землю Половецкую, попал в плен, бежал. Вот и весь сюжет, да и нет его, сюжета. Пророческая сила "Слова…" в отступлениях от сюжета, когда речь идёт о кровавой русской междоусобице, а красота "Слова…" в слове.