День Литературы, 2006 № 04 (116) - [29]

Упомянул о средствах массовой информации лишь с одной целью, показать, что обрезание и массмедиа есть дьявольский умысел, звенья одной длинной цепи преступлений, общей задачей которых является уничтожение планеты, на которой мы живём.

Воля выбора — главное отличие человека от животного. Почему живущие, а только живущие имеют право и волю выбора, почему живущие перестали видеть своё право, а видят только право юристов, попов, воров, правителей, но не видят своего главного, дарованного Богом — права выбора? Кто и когда лишил человека знания о самой возможности его права выбора, а сейчас забивает его внутренний голос — голос его совести повседневной муторной суетой? Суетой, в которой есть всё, чтоб помешать и разрушить: вонь большого города, вкус опьяняющих, отравляющих и мутящих сознание наркотиков, напитков и кушаний, неутихающая какофония звуков, непогасающая пляска искусственного света, и надо всем — назойливо и беспощадно властвующий телевизор! Как можно на этих запредельных чувственных перегрузках уловить тончайшие сигналы совести о Смысле и Пути к нему, и идти, не сбиваясь и не сваливаясь в суету? И какое может быть после этих мыслей отношение к экономике?

Галя! Пожалуйста, не рассматривай моё письмо как пропаганду, я не веду Сашу ни в какую религию. Прошу тебя только об одном: не настаивай на обрезании мужа. Обрезая несколько квадратных сантиметров кожи на крайней плоти, ты обрезаешь ему путь к познанию красочного духовного мироощущения. Своим сумбурным и длинным письмом я пытался показать тебе, что человек не только разумное пятичувственное животное, но и одновременно высокодуховное существо. Если я смог тебя хоть чуть-чуть, даже не убедить, — а побудил призадуматься, — остановись, не приобщи себя к страшнейшему преступлению человечества!

Еще раз прошу извинить меня за грубость и слишком длинное письмо. Из-за сложности темы объяснить более кратко я просто не в состоянии.

Каверин пробежал глазами по тексту — вроде бы понятно. Сложил листки в конверт, подписал: "Коротенко Галине". Затих в задумчивой нерешительности: "Да, Павел Матвеевич, письмо написано твоей рукой, а мысли-то в нём не только твои, но и твоего ведомого, Лёшки Блаженова. Вот и утверждай после этого, что подчинённый не может быть умнее своего командира…"

Владимир Бондаренко ДОРОГОЙ ЛИРНИКА. о песенной поэзии Александра Боброва

Песни Александра Боброва я воспринимаю давно как часть своей жизни. Кому-то нужен Окуджава, кому-то Галич, а я из всей славной плеяды истинных творцов песенной поэзии выделил Александра Боброва. Может быть, сказалось сходство судьбы, сходство душ. То, о чем пел Александр Бобров под негромкую и незатейливую гитару свою, было близко и мне.

Это какой-то загадочный,

русский наш дар —

Петь, если даже судьба

нам наносит удары.

Всех, кто не сдался

и сердцем не сделался стар,

Время добьет,

но по-свойски зачислит в гусары.

Вот этот его природный песенный оптимизм при достаточно нелегкой судьбе сдружил нас еще в семидесятые годы, когда мы вместе работали в "Литературной России". Мы еще вращались в разных компаниях, еще не знали как следует друг друга, но была уже заложена сигнальная система: "свой" — "свой". Достаточно было услышать друг друга, ввязаться в спор на недельной итоговой планёрке, чтобы понять, на него можно положиться. И в этом знаковом, объединяющем нас сигнале не было, как ошибочно могли думать иные, ни обозначения нашей национальной принадлежности (слава Богу, русских литераторов и в "Литературной России", и в московских литературных кругах вполне хватало, куда более решительно настроенных, чем мы с Александром), ни знакомого по армии обозначения единого землячества (землячество сблизило нас с Валентином Устиновым, Бобров же — певец Замоскворечья — от нашего русского Севера был достаточно далёк), ни общих литературных кумиров (скорее, иные из моих литературных кумиров того времени были далеки и даже чужды Боброву). В нашей взаимной приязни, видимо, было и первое, и второе, и третье. И общие литературные любимцы нашлись (тот же Аполлон Григорьев, к примеру), и русскую старину московскую ли, северную ли мы одинаково любили, и от русскости своей не отказывались, хотя и не кичились ею.

Может быть, одинаковая любовь и преданность литературе? Не чиновный и не журналистский подход к простым смертным? Я давно заметил, среди моих театральных и литературных друзей, как правило, люди, лишенные избранничества, использующие свой творческий дар — каковой у них имеется, легко и непринужденно, в простом со-товариществе с другими. Как сказал еще одному моему другу Николаю Пенькову соратник на баррикаде в октябре 1993 года: надо же, где приходится с народными артистами знакомиться. А ведь и на баррикадах, и под огнем — были такие, кто всегда под охраной, в почтенном отдалении от простонародья. Мы с Бобровым всегда, на всех своих постах и при всех регалиях — были простыми баррикадниками, простыми окопниками, простыми солдатами русской словесности.