День Литературы, 2005 № 11 (111) - [26]

А между тем, думалось мне, писатель нынче никому не нужен. Даже и с "имиджем". Была когда-то на селе завидная профессия — тракторист. Нынче она стала массовой и обыденной. То же самое произошло и с писателями. Кто теперь не "литератор"? Редкий политик средней руки не сочинил и не издал лживый апокриф своей жизни. Любой мало-мальский графоман, не мучаясь, за деньги, получит должную известность… Я смотрела на огромный венок от администрации города и управления культуры. На траурной ленте — траурные слова: "Дорогому Вячеславу Михайловичу…" Дорогому, а отчество переврали.

Отца писателя зовут Иван. Он здесь же, у гроба. Сухонький живчик. Не плачет. Шепчет мне на ухо: "Пошли, я тебе что-то расскажу…"

Я слушаю.

— Моя баба неделю им, Славкою то есть, не могла разродиться. Я ждал-ждал, взял молока, кусок сала положил и поехал проведывать её в больницу на лисапеде. Дело ж было летом, а там рядом на площадке натянули простыню, кино показывают по Шолохову. Я кажу: "О, ё…, ещё писателя родит!" Вишь, как напророчил! А тут выбегает сестра и говорит: сын у тебя родился, только-только! Гляди ты — какая судьба!

— Да, — говорю я.

— А я, — продолжает отец, — тут у него в городе всего два раза и был. А он ко мне приехал, глянул — у нас хозяйство, семь кур, — и погнал с матерком: зачем вам, мол, это надо. Ну, а я их, гляди, до сих пор держу…

А в Дом офицеров, на второй этаж, всё поднимаются и поднимаются люди. Пришли проститься и местные писатели. Покойный их не жаловал — слишком малые амбиции, не тот размах!.. Ну что же, теперь у него пышные похороны, а у них "серая" жизнь. Что лучше?!

Подходят к гробу казаки, военные, бизнесмены. Для них он был офицером и "великим русским писателем", вошедшим в учебники литературы. А был ли он таковым хотя бы для себя самого, когда оставался один в неуютной холостяцкой квартирке?! Где сосредоточилось единственное его богатство — полка собственных книжек…

Но что же было тогда, в одну из тихих ночей (собаки не выли целую неделю)? В изнуряющей бессоннице я ловила радиостанции на портативном приемнике. И вдруг среди моря попсы, "гопов" и "стопов", среди запинающихся, косноязычных бормотаний ди-джеев, попала я на романс Лермонтова "Выхожу один я на дорогу". Это было таким неожиданным, оглушающе-большим чудом, таким потрясающим событием, что я не смогла, не сумела сдержать слёз. Вся убогость, загнанность, повседневная скорбь здешней жизни вдруг совершенно испарилась, исчезла, растворилась, и в те минуты, пока длилась мелодия, я почувствовала себя совершенно здоровой. Как прежде… Невозможно было сдержать восторга перед неземным чудом. Как? За что? Почему? “Только одухотворенность спасительна, — беззвучно твердила я. — Главное, чтобы она не была ложной…”

Человек даже не подозревает, что вся его жизнь находится под диктатом слова — своего, чужого, написанного, прочитанного, услышанного… И между слов он растет, совершает свои главные дала, стареет… "Не хочу оставаться одна. Пусть любовь будет сильнее смерти", — твердила я.

Отпевали Дёгтева во дворе его дома. Улица Карла Маркса — самый центр города, из четырехэтажной хрущевки когда-то открывался прекрасный вид на местное море — Воронежское водохранилище. Теперь дёгтевский дом со всех сторон "обжат" высокими новоделами — не осталось ни вида, ничего. Только деревца у подъезда хрущевки, бельишко на балконах, исписанный непристойностями подъезд… Убогая советская жизнь. Но она почему-то кажется живее, чем уродливые, построенные "сапогами" элитные современные дома — бездушно-пустые, насёленные чужими людьми. С верхних этажей недолго поглазели на непривычное зрелище, потом ушли — чтобы не перегружаться тяжелыми эмоциями. И этих людей он хотел "завоевать", поразить своими рассказами!.. Для них мучился, не спал ночей, корпел над рукописями. Нет, ничего им не нужно. А тем, кто живёт в хрущевках, — уже не нужно…

Гроб поставили на табуретки, ветер трепал белые одежды, обрамляющие покойного. Батюшка, высокий, согнутый тростиной, с редкой бородой, большим крестом на груди, управлялся один — читал положенные молитвы, кадил, а после произнес небольшую проповедь. Ветер был злой, пронизывающий, вышибал слёзы. Может, поэтому отпевали Дёгтева без свечей — они всё равно бы погасли. Батюшка свершал обряд — он подчеркнул это для нас — по казацкому обычаю, называя покойного не "рабом Божьим", а "казаком".

Потом священник говорил — очень просто, обыденно — о том, что главная жизнь человека свершается внутри его, а не вовне. Меня поразили эти слова необыкновенно. Не то, чтобы я этого не знала. Но они были выговорены так легко, привычно. Давно известная вещь!.. Забытая нами в суете. И вдруг я подумала: а может, вся наша беда — литературы и писателей — в том, что сейчас народилось множество людей, у которых нет этой внутренней жизни?! Вообще нет! Намека даже. Вот и приходится умирать вместе со всеми. Медленно и мучительно убивать в себе остатки внутренней жизни. Потому что ты не один в слове, ты связан им тысячами незримых нитей с людьми. А они давно уже живут только внешними раздражителями, отсекая "ненужное". Ой, не знаю, не знаю…