День Литературы, 2005 № 11 (111) - [24]

…И всё мне чудилось в те дни — в полусне-полузабытьи — одно виденье: лодка без паруса, море без берегов, громадная солёная тошнотворная волна — вверх-вниз, вверх-вниз… И — неизбежность крушения. Странно, но даже в этом полубреду почему-то казалось мне, что в беде виновата я, только я… Зачем безалаберно и дерзко увела лодку от родного и счастливого берега?! Теперь за возвращение я плачу потерями. Вино-вата, виновата… Меня ужасала моя душа. Всплывала и терялась застарелая дума: а смогу ли я жить после таких потерь?!

А то вдруг на ум приходило другое: мироустройство равнодушно и несправедливо независимо от меня и моих поступков. "Ничего не поделаешь", — холодно и лениво ядовитой змеей шевелилась мысль. Во рту беспрестанно ощущалась горечь, изнутри поднималась тошнота. Ну и пусть. Ну и пусть — равнодушие начинало побеждать волю. Не для чего жить.

— А выглядите вы неважно, — правдиво говорила мне по утрам нянечка Рая, трудолюбиво гоняя шваброй под кроватями. Я уже знала многое из её жизни — что у неё парализованный невменяемый муж (после инсульта), что он был редкой сволочью, но куда денешься… Муж много ест (он же себя не осознает), и я иногда отдавала Рае продукты из передач.

Днём, на тихом часе, я читала и думала. Мне казалось, что пришло время, когда надо было честно ответить на вопрос: зачем всё это? И жизнь, и дело. Писательство отнимало главные физические и духовные силы, забирало душу, не говоря уж о времени, которое теперь измерялось деньгами. И все эти немалые труды проваливались в бездну ненужности: книги, за исключением бульварных, никто не читал. Даже "ближний круг" знакомых… Так стоят ли жизни эти "чёрные буковки"?! Ради чего мы обворовываем себя и своих близких?! Это казалось самым страшным — бесполезность дела.

Сопалатницы мои покидали унылые больничные стены на 10-й день, самое большее, через две недели, а для меня лечащий врач — будущий кандидат наук — придумывал всё новые и новых схемы, но ничего "не шло". Пилюли и уколы только ухудшали дело, остатки воли растворялись в "химии".

Честно говоря, мне просто не хо

телось жить. Купленная в прошлом году шуба вспоминалась с усмешкой — в эту снежную, морозную зиму почему-то не хотелось ни бодрости, ни веселья, ничего. Вверх-вниз, вверх-вниз, волна — тошнота… Смысл труда и жизни потерялся, растворился.

И вот в эти-то тягучие, наполненные ночным собачьим воем времена мне и попал в руки журнал с новой дёгтевской повестью. И вдруг я с ужасом угадала в своем земляке такое же настроение, и поняла: он тоже заблудился, попался в "литературный капкан". Жизнелюбие было утрачено, а может, оно переплавилось в слова — в черные жучки-буковки. Жизнь, потраченная на никому не нужные закорючки… Жучки-убийцы.

Вслед за Дёгтевым я читала "Крушение" Фицджеральда. Как-то странно, нехорошо подобрались книги! "Бесспорно, вся жизнь — это процесс постепенного распада… И, казалось, как это романтично — быть преуспевающим литератором; тебе не мечтать о славе, в которой купаются кинозвёзды, но зато уж та известность, какой ты добился, останется надолго… С час я метался по постели, кусая подушку, и до меня дошло, что уже два года я живу за счет тех ресурсов, которых во мне не осталось, и, как физически, так и духовно, я уже кругом в долгу… Я осознал, что и моя любовь к тем, кто мне всего ближе, свелась всего лишь к старанию их любить…"

О бытовой жизни Дегтева (кроме однажды увиденных "бобров") мне было ничего неизвестно. И вот, когда после смерти писателя я оказалась в его небольшой двухкомнатной квартирке на улице Карла Маркса, когда увидела раздолбанную пишущую машинку "Любава" (точно такая же была и у меня — самая дешевая из всех возможных; светлый корпус, тугая, тяжелая клавиатура), когда взгляд мой упал на сиротливую, комковатую подушку без наволочки на старой холостяцкой тахте, я не смогла сдержать слёз. Мне трудно передать, что я почувствовала. Что все люди — братья? Что искусство — это самая жестокая на свете вещь? Что все писатели — несчастные люди? Что всё-таки страшно смерти, больше, даже, наверное, чужой…

Как странно было думать, что здесь, за допотопным компьютером со стареньким пятнадцатидюймовым монитором, рождались неведомые миры, здесь, в окружении доморощенного искусства (несколько неумелых дёгтевских портретов явно провинциальных художников, живописный Ленин из сельского красного уголка, барельеф Сталина — главные украшения квартиры), он пытался сотворить образ сильного, по-советски влиятельного писателя. В смокинге и в бобрах. А у самого — вместо стульев — лавка! И — затрепанная карта Воронежской области на стене, и — немногие книжки на самодельной полке. Черные томики собрания сочинений Юрия Бондарева, несколько разрозненных изданий современных писателей, собственные сборники. Вот и вся библиотека! Вот и вся жизнь… И я представила, что по моему дому вот так же ходят чужие люди. Сочувствуют близким. А в глубине души думают: дура, из-за чего сгорела — из-за плетения словес ("плёток", как говорили у нас в деревне)!