День Литературы, 2002 № 04 (068) - [38]

Тишь задышит — и вдруг захлестнёт

Мою душу и волей, и далью,

Где космический ветер темнот

Стиснул всё окаянной спиралью.

Но "чаша дней моих накренена" , и на волны Леты одно за других опускаются воспоминания, и воды забвения принимают их — одно за другим.

И на обратной мира стороне,

Любимая, пригрезишься ты мне.

В бездонной, переменчивой дали —

Твой образ будет весточкой с земли,

Где ты живёшь у времени на дне

В забытой, летаргической стране.

И третья часть — седьмая чаша. Последняя чаша гнева Господня и порог, за которым — Вечность.

И кажется — мгновенье

И, пламенем обвит,

Погибель и спасенье

Архангел протрубит.

Здесь остаётся не просто "полшага" до бездны, здесь уже открыта настежь дверь, и никто не может затворить её.

Ангела-хранителя крыло

Путь мне сквозь вселенную прожгло.

Уже нет препятствий, нет ничего, что бы помешало подниматься дальше.

Слились даль и дорога,

Как бы со слогом слог;

Где вечность слышит Бога,

И слышит вечность Бог.

Дальше всё становится легко:

И приснилось мне, как наяву:

Каплей дождевою по стеклу

Я куда-то в ветер и траву

Из земного времени теку.

Душа, очищенная прежде покаянием, отрешённая от суетного мира, становится светом:

Бессмертную дорогу

Во тьме ночной ища,

Горит душа — как Богу

Зажжённая свеча.

"Седьмый Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!" (Откровение Иоанна Богослова, 16, 17)

И время остановилось.

Где-то в вышине душа поднимается к Богу, чтобы жить во времени неземном. Это уже совсем другая история, и каждый из нас в свой час поймёт, что это значит.

Душа поднимается к Богу, — а здесь, на земле, остаются солнечные зайчики, брызги света, долетевшие из поднебесья, — потому что люди не уходят без следа. Остаются стихи, остаётся память.

И если кажется, что не осталось ничего, — это вина живых. Шедших рядом, но потерявших Путь.

Елена Голунова МОЙ ЕДИНСТВЕННЫЙ, МОЙ САМЫЙ СТАРШИЙ БРАТ

Елена Голунова заканчивает Литературный институт.

На занятиях семинара прозы, который я веду, рассказы и очерки Е.Голуновой оценивались неоднозначно, что вполне естественно: даже у опытных писателей одни вещи получаются лучше, другие хуже. Но неизменно похвальный отклик встречала её верность, если не сказать приверженность, одной теме — жизненной судьбе тех "старших братьев", кто прошёл Афган и Чечню. Тема — ой какая нелёгкая, и я хочу пожелать Лене доброго пути на этой каменистой стезе.

Семён ШУРТАКОВ

Этой ночью мне опять не спалось. Наблюдая за дрожащими лунными бликами, скользящими по цветастым шторам, я считала дни до возвращения Сергея и, стараясь отогнать тревожные мысли, вспоминала, вспоминала, вспоминала...

Мне шесть, а Сереге уже девять, и он по праву считает себя моим самым старшим братом. Не важно, что он мой единственный брат, главное — старший. Ночь. Мы лежим на кровати, закутавшись в толстое пуховое одеяло, которое Серега называет волшебным. Оно спасает нас в самые лютые уральские холода, когда кажется, что даже слова, произнесенные на улице, застывают на ветру, повисая в воздухе. Мороз за окном свирепеет, потрескивая на заледеневших ветках деревьев, глухо ударяет в стекло хлопьями снега.

— На том чердаке есть необычная машина, картинг. За пятнадцать минут она может доехать до Москвы. Я там частенько бываю, у бабушки гощу. А еще на чердаке живет робот. Когда никого дома нет, я его вызываю, и он все-все по дому делает: пылесосит, моет, варит.

Слушая Серегин рассказ, я пытаюсь представить, как выглядят наяву эти чудесные вещи, которыми владеет мой брат.

— А осенью, когда мы с папкой крыльцо разбирали, я нашел карту, в которой указано место, где спрятан клад. Это недалеко, на сопке.

— Ну да, — тут меня все же начинают брать сомнения. И вовсе не потому, что такое обилие чудес сразу кажется неправдоподобным, а странно, как это Серега молчал об этом столько времени.

— Не веришь? — дрожит от обиды голос брата. — Я просто не говорил тебе. Ведь проболтаешься.

Я энергично мотаю головой, и Сергей сменяет гнев на милость:

— Ну ладно. Завтра покажу.

Я тут же закрываю глаза, стараясь приблизить это долгожданное завтра, а утром с нетерпением жду вечера, когда наконец вернется из школы Серега.

В детском саду сегодня карантин, и я на целый день остаюсь у прадедушки Семена. Мысль о кладе все время вертится в голове, и, не удержавшись, я рассказываю о Серегиной тайне деду. Он долго молчит, будто вспоминая что-то забытое, потом садится рядом на лавку, и я близко-близко вижу его внимательные, строгие, но такие добрые глаза. "Очень может быть", — медленно говорит дед Семен и, задумчиво подперев рукой щеку, начинает свой рассказ, то ли небылицу, то ли правду:

— В те времена, когда я еще мальчишкой был, жил в наших краях разбойник Синицын. Конечно, разбойником его называли люди зажиточные, богатые, много оказий чинил им Иван Синицын, много золотишка да камнев драгоценных из их повытряс. А нас, бедняков неимущих, почитал пуще братьев родных. Про все наши беды прознавал да выручал: то деньгой, то словом добрым или советом мудрым. Любили Синицына крестьяне, а уж девки по ем сохли. Хоть и стар был, да душой и телом молод. И баской же был атаман: глаза синие-синие, что васильки во ржи, кудри черные и в старости седина не тронула. А смел да удал! И поныне не встречал таких больше.