День Литературы, 2001 № 13 (064) - [20]

Завершают монографию раздел о билингвизме в творчестве карельских писателей и обзор вепсской литературы, что наглядно демонстрирует еще один исследовательский «сюжет», волнующий авторов издания на протяжении всего повествования — вопрос о многоразличных связях русской, карельской, вепсской и финской литератур Карелии.

Естественно, в третьем томе "Истории литературы Карелии", как в любом научном труде, есть и спорные места, и некоторые неточности, но о них мне не хочется говорить прежде всего по двум причинам. Во-первых, это достаточно частные, интересные лишь специалистам, «узкие» вопросы, которые обычно называют мелочами, а во-вторых, то, что дает читателю монография, намного перекрывает эти мелочи.

Специалисты-филологи, и все, кому интересна литература, получили книгу, которая может служить, как я уже говорил, подробным справочником по истории русской литературы Карелии, которая в то же время предлагает хорошо и основательно разработанную современную концепцию развития этой литературы, позволяющую именно по-современному оценить творчество карельских русских писателей (в том числе и советского периода), и которая поэтому вполне может играть роль учебника по русской литературе Карелии. Получается, что под одной обложкой читатель найдет по меньшей мере три отличных и необходимых книги. Разве этого мало?

Петр Калитин ДЬЯВОЛ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Художественная литература в России всегда отражала недоступные другим сферам творчества и потому, можно сказать, «апофатические» толщи и бездны бытия. Именно в этом заключается, на мой взгляд, и всемирно признанное в своей исключительности значение русской классики XIX века. Но вот в ХХ веке начал утверждаться, а в настоящее время только усиливаться, иной, неклассический характер литературной «апофатики» в России, связанный с эсхатологическими открытиями и, представьте себе, будничным обживанием россиянами самого небытия, разумеется, в n-й — метафизической — степени. И воистину в дьявольском измерении.

В своей краткой статье я смогу обрисовать лишь эскиз этого принципиально нового, неклассического и, если хотите, антибытийного, антионтического феномена. Для его адекватного осмысления придется, как минимум, расстаться с одним из самых закоренелых большевистских предрассудков, который приписывает известным событиям 1917 года краеугольное положение в российской истории ХХ века и тем самым обрекает ее на заведомо упрощенную, поверхностную, но зато весьма привычную и комфортную интерпретацию в стиле какого-нибудь красно-белого платочка или гроба. В стиле советско-антисоветского и официозно-диссидентского литературно-критического целомудрия.

Но в том-то и дело, что российская история в ХХ веке может быть понята должным образом лишь исходя из метафизической, точнее, апофатико-метафизической парадигмы, поскольку с Россией в ХХ веке произошла именно метафизическая катастрофа, и февральско-октябрьские революции явились не более чем гнидами в ее чудовищно-горгонных и эсхатологических волосах, правда, гнидами всем видимыми, узнаваемыми, но, повторюсь, отнюдь не перводвижущимися и смыслополагающими.

Надо подчеркнуть, что русская литература в начале ХХ века, в свой так называемый «серебряный» период, сразу уловила эту разразившуюся в стране катастрофу, уловила, думаю, не без легкой руки позднего В.С. Соловьева, который, как известно, напрочь отверг право отдельного человека во всей его естественно-необоженной и греховной эгоцентричности на собственное бытие. Но, увы, было поздно. Россия с полного пореформенного разгона уже скакнула в свое историческое естественно-необоженное самобытие под эгидой самых благих и гуманистических намерений. 1914 год только оттенил этот скачок — в никуда. 1917 год оттенил его — в ад, тем более вторично.

О подлинной неизбежности, органичности и современности такой метафизической метаморфозы: из бытия — в ничто — как раз и писали ведущие русские писатели Серебряного века. Соблазн эгоцентрического, самобытного и по сути дьявольского ничто был раскрыт ими в до сих пор поражающей нас непосредственности, обыденности и — актуальности. Архиположительная и, казалось бы, живительнейшая «апофатика» была доведена ими даже до «дневниковой» (по Л.Андрееву), «недотыкомной» (по Ф.Сологубу) и «глухонемой» (по М.Волошину) зримости и наглядности.

[И] на исходе сроки ваши:

Вновь проклят старый мир — и вновь

Пьет Сатана из полной чаши

Идоложертвенную кровь! —

писал в 1916 году в стихотворении "На исходе" Иван Алексеевич Бунин.

А потом были "Окаянные дни", а потом под "Солнцем мертвых" И.С. Шмелева родился "Роман с кокаином" (Н.Агеева), "Мастер и Маргарита" (М. А. Булгакова), и произошел "Распад атома" (Г.Иванова)… Русская литература обрела неклассическое «апофатическое» совершенство, как на духу раскрыв катастрофу гуманистического и естественно-необоженного «самобытия», его заведомо дьявольский экзистенциал. Вдруг стало понятно, что Россия в ХХ веке, преисполнившись смертной тоски и скуки от своих пореформенных темпов роста, учинила себе собственноручный — страшный — самосуд, в авангарде которого, конечно же, не могли не возникнуть комиссары. И если уж говорить об их значимости метафизически, то здесь нельзя не отметить действительно гениальный шедевр большевизма: мавзолей вместо самого антихриста. Этакое вечно живое и настоящее ожидание его воцарения, так что грядущему Христу и некого было бы свергать. Каждый из советских людей превращался в маленькую антихристову крепость по образу и подобию мавзолея. Утверждался никем из людей не победимый — поголовно-демократический — антихристианский мир. Торжествовала почти абсолютно богооставленная и, следовательно, действительно оригинальная историческая реальность во всей ее внутренней — "апофатико"-дьявольской — сути. Но — никому более. Если только — одному Богу.