День лисицы. От руки брата его - [140]

— И все время музыка, — продолжал Брон. — Можно сказать, рай с барбитуратами и регулярным питанием.

На лице Кэти отразились боль и удивление.

— Здесь все равно как в тюрьме, да, Брон?

— Нет, — ответил он. — Нет. Здесь совсем по-другому. Тюрьма ближе к обыкновенной жизни. Она не очень-то похожа на мамин рай.

Тут Брон заметил, что Бэрроуз поднялся, медленно, с трудом выпрямился, вынул затычки из ушей и направился к ним. Походка у него была ленивая, нарочито небрежная, точно у спекулянта на черном рынке.

Он подошел к ним, с улыбкой поклонился Кэти, бросил взгляд в сторону Питера, который бродил со своим распылителем поодаль, среди пальм.

— Извините за вторжение. Можно вас на два слова?

— Ну конечно, Эрик. Одну минуту, — сказал он Кэти и встал.

— Не подходите ближе, — шепнул Бэрроуз. — Мне кажется, Питер сегодня настроен подозрительно. Я могу на вас положиться, Оуэн? Вы меня не выдадите, правда?

— Не выдам, Эрик.

— Я знаю, что Искупитель мой жив, — прошептал Бэрроуз.

Брон кивнул в знак согласия, и тот с облегчением улыбнулся.

— Вы очень добры, Оуэн. Я знал, вы не обидитесь. Не сердитесь на меня, ладно?

Он снова поклонился Кэти, вернулся в свой укромный уголок, достал затычки, всунул их в уши и опять углубился в книгу.

Пластинку сменили — теперь это был Дебюсси.

— Как там «Новая мельница», Кэти? — спросил Брон.

— Я продала ее Робертсу, как только меня ввели в права владения. Теперь работаю в магазине в Бринароне.

— Я рад за тебя. Мне тревожно было, когда я думал, как ты там одна.

— В банке для тебя лежит немного денег, — сказала Кэти.

— Для меня? — удивился он. — Откуда?

— Часть денег, что я выручила за ферму, я отдала сестрам, а остальные — твои.

— Деньги мне тут ни к чему, Кэти. Ты очень добра, но все, что нам нужно, мы и так получаем. Здесь нечего покупать, разве что какие-нибудь пустяки в буфете. Деньги мне теперь без надобности. Нам здесь разрешают каждую неделю заработать несколько шиллингов на карманные расходы, и этого довольно. Правда, Кэти, деньги мне не нужны.

— Что же мне с ними делать? Мне их и тронуть-то тошно.

— Есть сколько хочешь благотворительных учреждений, — сказал Брон. — Сотни. По газетным объявлениям можно целый список составить, а потом закрой глаза и ткни пальцем наобум.

— Мне так хотелось что-нибудь для тебя сделать.

— Я знаю, Кэти. И у меня как раз есть к тебе просьба. Один мой приятель получил сегодня дурные вести, и мне хотелось бы что-нибудь ему подарить, купить для него баночку варенья или там масло для волос.

— Дурные вести… а какие?

— Жена больше не будет его навещать. Директору пришлось сказать ему об этом. Если ты на выходе оставишь десять шиллингов, я смогу что-нибудь купить, чтобы его порадовать. В блоке «А» я самый большой счастливчик, мне нечего бояться, что рано или поздно меня ошарашат вот такой новостью.

— Жена больше не может его ждать?

— Она ждала три года. Это, пожалуй, предел. Поначалу женщина может быть исполнена благих намерений, но муж в Нортфилдсе — это тяжкий крест. Женатому здесь худо, он все время ждет, что на него обрушится удар.

— Я бы ждала тебя до скончания века, Брон.

Он не понял.

— Ты-то, наверно, ждала бы, Кэти. Но таких, как ты, одна на тысячу.

— Если позволишь, я буду тебя ждать. — Глаза ее наполнились слезами. Теперь уже нельзя было обмануться в смысле ее слов. Сквозь безмерное изумление Брона пробилась тревога. Нет, нельзя допустить ничего такого, что грозит нарушить этот редкостный душевный покой.

Он поднялся, снова взял ее за руки, и Питер, почуяв возникшую напряженность, подошел ближе.

— Ах, Брон, — сказала Кэти. — Мне так одиноко.

— Если ты говоришь, что думаешь, тебе пришлось бы стать самой одинокой женщиной на свете.

— Можно, я еще к тебе приду?

— Лучше напиши.

— А прийти не позволишь?

— Я не могу тебе запретить, Кэти, но лучше не надо. Не знаю, как тебе объяснить, — продолжал он. — Очень это сложно. Но надежда — яд. От нее тут столько народу гибнет. Все равно мы до самой смерти отсюда не выйдем, но кто сумеет избавиться от надежды, тому умирать легче. Вот почему мне лучше с тобой больше не видеться.

Миновала еще одна весна и еще лето, и Брон все больше сливался с Нортфилдсом. Он прочел чуть не все книги на исторические темы, какие нашлись в здешней библиотеке, а потом совсем забросил чтение. Открыв в себе способности юмориста, он стал писать мрачновато-юмористические очерки, которые пришлись по вкусу читателям нортфилдского «Аргуса», и взялся вести там местную хронику. Ежедневную газету он перестал выписывать еще зимой. А теперь отказался и от радио. У себя в комнате он включал местный репродуктор, по которому передавали тщательно подобранную главным врачом умиротворяющую музыку, и каждый день волны ее с мягкой настойчивостью часами плескались о берега его души.

У директора он был на самом лучшем счету. Что важней всего — он успокоительно действовал на других пациентов. С англиканским священником он держался вежливо, но неприступно, и представительница благотворительного общества после двух дружелюбных, подбадривающих бесед с ним махнула на него рукой.

В эту зиму в блоке «А» только и разговору было что о возвращении одного из пациентов, который некогда был видной фигурой в лондонском Сити. Случай этот стал заметной вехой в однообразном течении здешней жизни. Бывший делец пробыл в Нортфилдсе пятнадцать лет и вышел лишь для того, чтобы через полтора месяца его привезли обратно и опустили на самое дно, во тьму блока «С». Брон испросил разрешения его навещать и долгими часами утешал беднягу уже тем, что внимательно выслушивал его нескончаемые сетования по поводу каких-то сделок, пересыпанные непонятными биржевыми словечками. Примерно в ту же пору Брон утратил вкус к куреву и охотно раздавал полагавшиеся ему сигареты.