День красных маков - [77]

– По-моему, у меня… началось, – пробормотала Поппи слова, услышанные от знакомых девочек, надеясь, что они сумеют всё объяснить бабушке. Не тут-то было. Поппи залилась краской до корней волос и закусила обе щеки, чтобы не заплакать.

– Что у тебя, по-твоему, началось?

– Ну… ты поняла…

– Нет, милая, я ничего не поняла! – И Доротея вновь повернулась к телевизору. Её внимание вновь переключилось на шеф-повара, и старушка уставилась в мигающий квадрат. Поппи поняла, что надо действовать быстро, пока бабушку не поглотила телевизионная чепуха.

– Менструация, у меня началась менструация! – Поппи съёжилась, выпалив новое, взрослое слово, тяжёлое своей значимостью. Доротея прыснула, глядя на внучку.

– Господи, Поппи Дэй! У тебя такой вид, будто стряслось что-то ужасное.

– Это ужасно! – взвыла Поппи, уже не в силах сдержать слёзы. Она и сама не знала, что в этом ужасного и почему она плачет, но радостного тут и впрямь было мало.

– Ну, чего ты ревёшь, Поппи Дэй? Если тебе кажется ужасным это, я посмотрю, как ты будешь рожать. Это всё равно, что дыню проталкивать через соломинку. Вот что такое ужасно. Или когда твоё сердце готово разорваться. Или и то, и другое сразу. Вот что значит – настоящая боль. Ты ещё жизни не знаешь, милая. А это – пустяки, это нормально!

Замечательно. Теперь ей будет гораздо веселее жить, зная, что впереди вещи гораздо хуже. Поппи до сих пор представляла себе, как дыню проталкивают через соломинку, и ёжилась от страха. Бабушке было легко говорить, но Поппи не считала произошедшее пустяками, не считала нормальным; ей казалось, теперь всё изменилось, и совсем не в лучшую сторону.

– Не говори маме, никому не говори, – сказала Поппи напоследок, чтобы закончить весь этот разговор.

– Почему не говорить маме?

– Потому что!

– «Потому что!» – передразнила Доротея.

– Я серьёзно!

Доротея погладила руку внучки.

– Кому я, по-твоему, расскажу, Поппи Дэй? Дам объявление в «Газету Уолтемстоу»?

Поппи с облегчением рассмеялась и широко улыбнулась. Большое событие было позади. Во всяком случае, так ей казалось. Пять дней спустя она пришла из школы. Бабушка сидела за чашкой чая у столика под окном, водила пальцем по цветам на скатерти и хихикала.

– Ты чего смеёшься? – поинтересовалась Поппи, зная, что у бабушки всегда найдётся миллион поводов для смеха; правда, вряд ли кто-то ещё счёл бы их достойными.

– Помнишь, ты просила меня не рассказывать сама знаешь о чём?

Поппи густо покраснела.

– Да.

– Что-то я запуталась. Ты просила дать объявление в «Газету Уолтемстоу» или нет?

У Поппи закружилась голова.

– Но ты же не…

Доротея молчала.

– Бабушка! Бабушка, скажи мне, ты ведь этого не сделала!

Вытащив из-под стола сложенную газету, Доротея поднесла её к глазам – так, чтобы внучка не могла дотянуться.

– Нет, бабушка! Нет, только не это! О господи! – Обежав вокруг стола, Поппи с трудом поймала руку Доротеи и вырвала газету. Маленький квадратик был обведён в рамочку красным фломастером. Сердце бешено заколотилось. Сощурив полные слёз глаза, Поппи прочитала следующее:

Поппи Дэй,

Твоя бабушка любит тебя и всегда будет любить!

Она улыбнулась, зная, что тоже всегда будет любить Доротею…

Сглатывая слёзы, Поппи шептала: «Бабушка, милая бабушка, помоги мне, пожалуйста…». Сердце готово было разорваться от горя. Да, вот она и пришла, настоящая боль, вперемешку с самым сильным страхом. Трясущиеся руки и ноги сводило спазмами. Она с трудом могла дышать. Ожидание было невыносимо, и, оцепенев, Поппи думала, что предпочла бы смерть, если бы речь шла лишь о её смерти, но ещё невыносимее была мысль о том, что могут убить её любимого мужа, её Марта, с которым они наконец-то оказались под одной крышей, как она и мечтала, как она и надеялась.

Поппи ждала. Кровь в жилах стала льдом, сердце почти остановилось. Поппи ждала и считала: один… два… три…Она считала отведённые ей секунды. Секунды прежней жизни, которой вот-вот суждено было рухнуть. Последние минуты, когда она ещё оставалась собой.

Зелгаи вошёл в комнату лишь несколько часов спустя и, не обращая никакого внимания на Поппи, погасил свет. Осталась лишь узкая полоска под дверью да фонарь за окном. Комната наполнилась сиянием цвета мёда. Поппи смотрела, как Зелгаи движется к ней, осознавая, что она больше не боится его. Могло быть хуже, гораздо хуже; у него не было при себе оружия, он ничем не мог ей угрожать.

– Как я узнаю, что могу доверять вам? Что Март в самом деле здесь?

Он не ответил. Она заговорила снова, быстро, нервно:

– Я говорю, как я узнаю, что вы сдержите слово, если вы можете его не сдержать? Вы можете… сделать то, что собираетесь сделать, то, о чём мы договорились…

Поппи не могла произнести слова «переспать» или «заняться сексом», потому что тогда всё стало бы настоящим. Пока всё было ненастоящим – вплоть до момента, когда происходящее уже нельзя было бы отрицать. Это была лишь чудовищная мысль.

– А потом можете убить меня, можете убить нас обоих… я хочу, чтобы вы сказали мне, как я узнаю, что могу доверять вам?

Он погладил аккуратную бороду, растянул рот в подобии улыбки. Она впервые увидела, какая у него широкая щель между передними зубами – настолько широкая, что между ними мог бы поместиться ещё один зуб. Зелгаи протолкнул язык в эту щель, коснулся им верхней губы, раскрыл мокрый рот. Поппи передёрнуло от отвращения. Зелгаи почесал подбородок, небрежно, будто нелюбимого питомца. Потом встал, засунул язык обратно в рот.