День, когда мы будем вместе - [21]

– Ну… иногда в определенный, можно сказать, кульминационный момент, она просила слегка сжать ей горло…

– Именно т а к? – силился он добить меня. Глаза его сверкали, и, вообще, он глядел победителем какой-то сверхпопулярной телевикторины.

– Так, – нехотя подтвердил я, имея настырное желание врезать ему прямо по расплывшейся в довольной улыбке физиономии. – И что вам эта информация теперь даст? Поможет ее воскресить?

– Мы не воскрешаем. Мы р е к о н с т р у и р у е м – это первое, – поймав уже кураж, заносчиво сказал он. – А во-вторых, погодить надо. Помните, у Салтыкова-Щедрина приходит некто к герою и говорит: «Погодить надо».

– А разве это не у Сологуба в «Мелком бесе»? – возразил я, желая пришибить его если не кулаком, то словом. – Ну да – какой уж тут мелкий бес, когда вы, небось, бесы крупные…

Против ожидания он не обрушил на меня гнева, а дружески коротко приобнял за плечи и пробасил добродушно:

– Тимофей Бенедиктович, дорогой мой, один пунктик мы сегодня закрыли благодаря вашей всепобеждающей искренности. Я и раньше, по вашим скупым запискам имел некоторые подозрения, а теперь могу сказать определенно: ваша Агнешка страдала синдромом Уильямса. Заболевание это достаточно редкое, у новорожденных – один случай на двадцать тысяч. Суть его – в генетическом отклонении, которое возникает при потере двадцати определенных генов в седьмой хромосоме. Для вас это, конечно, все филькина грамота, но уж поверьте мне на слово, потому что…

Он продолжал говорить еще что-то, однако, я плохо слушал его. Агнешка была больна. Агнешка страдала синдромом какого-то Уильямса. Славный, видно, он был парень, коли его именем назвали целый синдром. Я распалялся все больше, обвиняя несчастного Уильмса во всех смертных грехах, и делал это для того, чтобы не думать об Агнешке. В чем проявлялся этот чертов синдром – в том, что она была неуловима, как ртуть или в ее любовно-бережном отношении к собственной девственности? Лидия ненавидела ее, пан Гжегош мучился рядом с ней, а я… А я стал мучиться п о с л е и страдаю до сей поры.

– Профессор, вы должны меня извинить, – сказал я, возвращаясь в разговор, – на меня вдруг нашло затмение, и я ничего не слышал из того, что вы говорили сейчас. Помню, что вы назвали все это филькиной грамотой, но я бы хотел в ней разобраться.

– Тогда вам лучше обратиться к Говарду Ленхофу из Калифорнийского университета, – посоветовал Перчатников, поводя своей длинной, как у гуся, шеей. – Он признанный авторитет в этой области. Могу дать рекомендательное письмо, мы с ним знакомы. Если же вы хотите выяснить, в чем проявляется болезнь, то тут и я сгожусь. Практически ни в чем. Просто есть ряд признаков, по которым распознается этот синдром. Агнешка была невысокой, хрупкой?

– Да, – ответил я, – мне она не доходила и до плеча. Кстати, она очень любила сидеть у меня на плечах и еще любила, когда я ее подбрасывал и делал вид, что ловить не буду. Она была очень нежной и иногда, в особые минуты говорила со мной на своем, придуманном языке. Слов было не разобрать, потому что это напоминало воркование птицы, но интонация была… Извините, профессор, это к делу не относится.

– Очень даже относится! – воскликнул Перчатников. – Именно это и относится. Вы спрашивали меня о признаках – вот они. Невысокие, хрупкие, с тонкими, красивыми чертами лица, причем, особо это касается формы губ, носа и глаз. Общее же выражение лица – почти что детское и, соответственно, такое же поведение: импульсивность, неугомонность, шкодливость. Часто обладают музыкальными способностями и удивительно сильным и чистым голосом. Имеют кошачьи повадки, могут ловко прятаться и бесшумно ходить. Весьма неравнодушны к драгоценным камням. Проблемы с сердечно-сосудистой системой. Увы, лекция завершена. Что-нибудь показалось вам здесь знакомым?

– Всё, – сказал я. – Вы просто сейчас описали ее. Про сердце я только точно не знал, хотя, по-моему, Лидия что-то однажды говорила. А голос… голос у нее был божественный. Я ведь впервые услышал, а не увидел ее. Она исполняла один известный вокализ, и я, идя с пляжа в первый же день, подумал: какая чистая и сочная запись! Иногда мы уплывали на лодке далеко в море, и она пела для меня там, на просторе.

– А что же пан Гжегош, Лидия – как они относились к вашим отношениям?

– Плохо относились. С паном Гжегошем мы вежливо сосуществовали, а Лидия устраивала мне сцены ревности, но я знал, чем ее успокоить.

– Полагаю, это была не настойка валерианы…

– Нет, не настойка. Это было именно то, о чем вы подумали.

– Представляю себе этот ваш отдых у моря: два господина имеют на перегонки одну мадам, а мадемуазель в перерывах исполняет для них вокализы и смущает изощренными желаниями – чтоб вы все были живы и здоровы! – на манер тоста провозгласил профессор Перчатников, потом вдруг посерьезнел и, вздохнув, завершил: – Извините, Тимофей Бенедиктович! Я просто как-то так… по-мужски, что ли, позавидовал вам, и упустил из вида, что все никак уже не будут живы и здоровы. Кстати, что стало за эти годы с паном Гжегошем и Лидией?

– Не знаю, – ответил я. – Пан Гжегош сидит, возможно, с клюкой на скамейке в парке и критикует нынешнюю власть в Польше, а Лидия, как и положено постклимакстерической тетке, ходит по салонам красоты. А, может, их прах уже удобрил землю, и…