День и час - [27]

Раннее субботнее утро. Солнце просачивалось сквозь задернутые занавески автомобильного салона и делало их похожими на крылья бабочки — невесомыми, напоенными теплым желтым светом. Шум просыпающегося города сюда, в машину, почти не проникал. Сергей смотрел на жену, и ему казалось, что не только тещу, но и ее, жену, он сопровождает в «скорой», как вез, сопровождал ее трижды в роддом.

Только тогда он вот так же гладил ее руку, и она — вот так же — покойно, рассеянно, но с затонувшей глубоко-глубоко тревогой слушала его увещевательный шепот…

Так они проследовали через всю Москву, добрались до «Внукова». Следом за ними шла машина Серегиного приятеля. В ней кроме приятеля сидели еще двое — Серегина подмога. «Скорая» въехала прямо на аэродром и подрулила к медпункту.

Врач медпункта внимательно читала каждую из поданных Сергеем бумажек.

И опять он сидел напротив на жестком стуле, положив руки на колени и стараясь выглядеть как можно спокойнее.

Белоснежная наколка, такой же белизны и отутюженности халат, приятное молодое лицо, напоенное желтым утренним светом. Вот только узковатые, экономные губы чересчур поджаты, да в уголках рта тоненькая, волосяная, но уже прорезавшаяся складка.

— С таким заболеванием, как у вашей больной, полгода нельзя перемещаться по воздуху, — сказала молодая женщина, строго взглянув на Сергея.

Он сидел, повернувшись к ней, он никак не мог видеть лицо жены, но затылком почувствовал, как оно напряглось и замерло. Жена в последнее время перестала краситься, волосы, в которых потихоньку заструилась седина, закалывает простецки торопливым узлом. Лицо как бы выпросталось, вылупилось из скорлупы — тоже простое, без претензий, даже простонародное. Оно теперь почему-то напоминало Сергею лицо его собственной матери, которое знало одну-единственную косметику, один макияж, да и то лишь летом, — простоквашу или кислое молоко. Женщины-колхозницы мазались им — лицо и шею, — чтоб не «сгореть» в степи на уборочных работах. До сих пор, правда, смутно-смутно уже, видятся Сергею эти странные лики.

И на этом выпроставшемся, обрезавшемся лице жены как-то сразу заметнее стали глаза. Они и раньше обращали на себя внимание. Один из друзей Сергея — он и сейчас находится здесь, в числе подмоги — поэт, холостяк (точнее, вечно разведенный), не то что взбалмошный, а несколько неупорядоченный человек, откровенно побаивается Серегиной жены, и когда они однажды тайком на балконе разливали принесенную поэтом початую поллитровку, объяснил это так: «У твоей жены слишком трезвые глаза». Сергей тогда немножко обиделся, но еще больше поразился — точности определения. В самом деле трезвые. Глаза постоянной трезвости. Видящие тебя, Сергея, в особенности в беспощадно-правдивом свете. Со всеми потрохами и недостатками. На которые она Сергею беспрестанно (правду в глаза!) указывает. Указует. Сергей указания сносит, он к ним притерпелся, привык, научился не слышать их (тем более что он и сам не такого уж высокого мнения о себе и с большей частью выявленных женой — жены это как ОТК, в руки которого мы попадаем по прошествии известных лет, и, возможно, слишком поздно, неисправимо поздно — недочетов вполне согласен; согласен с их наличием: черт с ними, прожил же вон сколько лет, проживет и дальше). И все же время от времени взрывается. И тогда уже жена при всей ее трезвости побаивается его. Особенно пьяного.

Пьяные о себе повышенного мнения…

Так было.

А в последнее время у нее и с глазами что-то происходит. Их строгость, их трезвость как бы обратились вовнутрь. В себя. Как при затемнении. И сразу будто меньше зелени стало в них. Листва сброшена. И болезненно-чуткие, обнаженные, стынущие пространства открылись в них. Как в голом осеннем саду с его слюдяным воздухом, темными слезящимися стволами, печаль кинутых гнезд. И неярким, теплящимся светом, обращенным внутрь. Если раньше сад, отражая, дробя, умножая его мильоном своих молодых, блещущих, полированных алмазов, источал свеченье (помните у Пришвина: «весна света»), то теперь он сам вбирает скупой осенний свет. Вдыхает. В саду что-то умерло, завершилось, исчерпалось и что-то, возможно, нарождается. Он  б о л е е т — отплодоносив, деревья действительно болеют.

Веки у глаз, с серенькими ненаклеенными ресницами, набрякли, покраснели, и это усиливает впечатление болезни. Глаза стали еще заметнее и все лицо оттенили болезнью и мукой, придав ему пугающую ликообразность.

…Сергей не видел в этот момент ее лица — сидел к ней спиной, — но знал, как оно напряглось и застыло. Как сжались в комок ее ладони, шершавые, как бы стирающиеся, как бы подавшиеся от бесконечных стирок, от того задорного остервенения, с которым она начищает всевозможной химией посуду, раковины и ванну. Когда по ночам она еще, случается, ласкает его, он со смешанным чувством благодарности и неловкости слышит ощущает, как они стараются, два этих подавшихся оселка, извлечь из самих себя всю максимально возможную нежность. Как бережно  п р а в я т  они его обширную, уже задобревшую, запыхтевшую, накатанную — ни сучка ни задоринки! — от урочной сытости спину…