День гнева. Принц и паломница - [231]

И действительно, один из спящих уж никак не мог спокойно спать. Герцог просыпался. Вот он шевельнулся, почти повернулся, произнес что-то невнятным шепотом, потом вновь откинулся на подушки.

Ни один из дравшихся этого не заметил. Они сражались подле кровати, наносили колющие и рубящие удары, уклонялись и по очереди переходили в наступление, но герцог, вновь провалившись в навеянную сонным зельем дрему, лежал без звука и без движенья.

Александр, вынужденный под двойным натиском меча и кинжала отступить к дверям, с отчаянием понял, что противник превосходит его оружием и уменьем. Остро сознавал он также и то, что где-то за его спиной в погруженном во мрак внешнем покое лежит тело убитого слуги. Споткнуться о него — почти верная смерть, но принц не смел, отражая удары меча и кинжала, даже на секунду отвлечься, чтобы бросить хотя бы взгляд в ту сторону. Выставив назад левую руку, он попытался нащупать ручку двери, слепо пошарил у себя за спиной, отчаянно вспоминая при этом, где именно лежит тело.

Еще один шаг назад, самый короткий, на какой он решался, в то время как прямо перед ним в свете, отбрасываемом из коридора факелами, возникло лицо Мэдока, раскрасневшееся от ярости и триумфа. Внезапно в этих злорадствующих глазах что-то изменилось, и это предупредило Александра о том, что в их поединок вот-вот готов вмешаться кто-то третий. В то же мгновение, ясное и бесконечно утешительное, он почувствовал, как в ладонь его левой руки вжимается рукоять кинжала.

И голос Алисы, бодрый и холодный как сталь, произнес:

— Давай, Мариамна! Помоги мне оттащить тело бедного Барти с дороги. Моему господину нужно пространство для боя. Забудь о крови, женщина! Хорошо. Теперь давай скорее! Беги, скажи, чтобы поспешила стража, и подними по дороге всех, кого застанешь спящим.

Если дочь герцога и произнесла что-то еще, Александр этого не услышал. Вооруженный теперь наравне со своим противником и чувствуя, как, смывая прошлую ярость, графа захлестывают сомнения, он не испытывал ничего, кроме боевого подъема. Раны в руке он вообще не чувствовал. Он рассмеялся, и кинжал вступил в игру, поддерживая клинок. И Александр ринулся вперед, как будто это было первое его нападение в этом бою, а не последняя отчаянная атака, способная лишь спасти от неминуемого и немедленного поражения.

Двадцать секунд спустя он убил Мэдока ударом собственного кинжала убийцы. Стоя над телом в тунике, забрызганной кровью противника, и чувствуя, как по руке у него сбегает струйка его собственной крови, он дал мечу и кинжалу упасть на пол, перевел дух и обернулся, протянув обе руки Алисе. Та со всех ног бросилась к нему, и он притянул ее в объятия, столь же крепкие, как любые другие в эту бурную брачную ночь.

— Алиса! Алиса!

— Я думала, он убьет тебя.

— Если бы не ты, он, думаю, так бы и сделал.

— Нет, нет. Мой храбрый лорд, любовь моя!

Она запрокинула лицо, а он склонил голову, чтобы поцеловать жену.

— Алиса, Алиса! — вот и все, что смог выговорить он.

— Алиса?

Голос с кровати вернул их на землю и в настоящее. Герцог, все еще не пришедший в себя ото сна и воздействия сонного зелья, пытался подняться с подушек.

— В чем дело? Что ты тут делаешь, дитя мое? Александр?

Высвободившись из рук супруга, Алиса подбежала к отцу.

— Ничего. Все хорошо, отец. Теперь правда все хорошо. Все кончено. Мэдок мертв.

Пролетело совсем немного времени, хотя Александру, деловито затягивавшему платок Алисы на неглубокой ране в руке, показалось, что поединок занял целую вечность. Присланная Иешуа стража прибежала бегом, а по пятам за ними следовали слуги, уже протрезвевшие и готовые избавить дом своего хозяина от угрозы, какой все они страшились, но были бессильны предотвратить.

Теперь же действиями самого Мэдока эта угроза была устранена. Выяснилось, что когда он и Ансерус заперлись после свадебного пира, дабы побеседовать с глазу на глаз, Мэдок открыто выразил разочарование, но согласился, что никакой брачный договор не был составлен и подписан. Он даже посмеялся, принимая неизбежную перемену в его планах не без доли иронии («Когда влюбляются дети, что на это могут сказать взрослые мужи? Хорошо же, что сделано, то сделано, так давай выпьем еще раз за них и разойдемся по постелям»). Будь герцог не столь измучен событиями того долгого дня, даже несмотря на облегчение, что исход этой беседы оказался столь благополучен, принимая налитое родичем вино, он, возможно, был бы настороже. Но того требовали вежливость и взаимное доверие, так что Ансерус принял чашу и вскоре впал в навеянную зельем дрему.

Иешуа был прав, говоря о том, что граф находится в безвыходном положении. Именно отчаяние вынудило его пойти на поспешный и очень рискованный шаг. Он, должно быть, надеялся на то, что если задушит Ансеруса во сне, то смерть герцога припишут новому удару. О дальнейших его планах оставалось только гадать. Когда будет обнаружено тело, в замке, разумеется, поднимется переполох, в котором графу — ближайшему родичу герцога, уже установившему здесь какие-то свои права, — будет нетрудно утвердить свою власть над двумя, как он назвал их, «детьми». Мэдок, вероятно, надеялся стать регентом и при случае процитировал бы «последнюю волю» Ансеруса, утверждая, что она была высказана прошлой ночью в приватной беседе, и никто не посмел бы опровергнуть это заявление.