День длиною в 10 лет - [2]

В то же самое время на свободе прогресс тем более не стоял на месте. Но шёл он вперёд иными темпами (естественно, быстрее) и вроде бы параллельно, но всё-таки иначе. Получается кошмарный разрыв между этими «мирами». То, что для «одного мира» естественно, и, можно сказать, не имеет актуальности, для другого «мира» чуднО, необыкновенно, поразительно, потрясающе! Всё бы ничего, если бы при таких различных условиях жизни люди были бы отлучены от нормальности на короткий промежуток времени. Отлучение происходит на года! Если оступившийся провёл за решёткой больше пяти лет, то он вынужден представлять эту жизнь на свободе, судить о ней мерками пятилетней давности.

При освобождении, думаю, ему придётся тяжело и сложно будет осуществить переход из одного «мира» в другой. Утрачены прежние связи, знакомства, социальный статус, навыки, а главное, забылся опыт нормального общения: вместо «рыкания» и «гавкания» — «здрасьте» и «будьте любезны». За годы у осуждённого изменились интересы, ценности, появился страх, недоверие, появились другие методы достижения целей. В обыкновенном смысле он перестал себя уважать, потерял уважение людей, получил социальное «клеймо» — зек, которое не смоется и будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Люди будут принимать и мерить его по «одёжке» преступника, и всегда найдутся те, которые не пустят его в своё общество, будут презирать, не подадут руки. Зек навсегда для них останется презренным человеком, человеком второго, третьего… сорта. Это факт. Наверняка, поэтому многие из зеков возвращаются обратно в свою среду. Потому что хотя бы здесь будет общество, которое не преследует по выше названным причинам. В колонии этот человек, по крайней мере, занимает свою определённую нишу, определённый статус. И презрительное на свободе слово «зык», в понимании здешних обитателей наполняется конкретным смыслом и произносится с определённым уважением: « мы зеки» — то бишь, не то чтобы как сыр в масле катаемся, но объединяемся в совершенно конкретное сообщество людей по несчастью. А пока «бывший» находится ещё на свободе и если, к несчастью, рядом с ним нет человека, который мог бы его поддержать, то его мало-помалу стаскивает с прямого пути на обочину нормальной жизни. Естественно, что он старается обрести себя в той среде, которая его не клеймит и не отталкивает.

К сожалению, способы унижения и наказания в нашем государстве развиты очень сильно, но совершенно не отлажен механизм исправления, перевоспитания, возвращения «отлучённого» в нормальную среду. Как бы ни хотелось обратного, обществу всё равно придётся принимать (хоть на время) отбывшего наказание. Так как по преобладающему мнению общества, «зеки бывшими не бывают», его при первой возможности пытаются упрятать за колючую проволоку, и если где-то что-то произошло, как правило, первым тычут пальцем именно в этого «маргинала». Поэтому по-настоящему перевоспитывать зеков никто не собирается, кормят плохо, лечат плохо. Государству они нужны голодные, больные и тупые. Например, помнится, вышел указ по нашему Управлению, запрещающий пропускать в передачах какую бы то ни было литературу (?). Разрешалась только та литература, которую через магазин выписал сам заключённый. Откуда зеку достать деньги на книги? При неофициальной зарплате в месяц после всевозможных вычетов 300—400 рублей?! Обеспеченных заключённых здесь мало.

К чему я такую беседу развёл? Какова мораль? «Не садитесь, детки, в тюрьму!..» — не только это. Создаётся колоссальный разрыв между «тем» и «этим» миром. И порой преодолеть этот разрыв удаётся не всякому желающему, обрести наконец покой и нормальную жизнь. Живём в одно время, можно сказать, почти бок о бок друг с другом, но совершенно по-разному. Узнавая об изменениях, происходящих на свободе, я, ей-богу, чувствую себя здесь неандертальцем!

Глава 2. Подневольный подъём

Ужасный до омерзения звонок пронзительным буравчиком врезался в оболочку моего подсознания и заставил моё «Я» вновь вернуться из сказочной страны грёз в унылый, опостылевший, пугающий своей чуждостью мир. В мир, где жесточайшее уныние граничит с отчаянным весельем, любовь к неодушевлённому — с ненавистью к ближнему.

Самая, наверно, тяжкая мука для любого заключённого — подневольный подъем. По крайней мере, это было мукой в данный момент для меня. Немыслимо даже вообразить, что за триста шестьдесят пять дней в году подневольный испытывает это ощущение ровно триста шестьдесят пять раз. Причём для большинства это продолжается не год, не три и не пять.

Однако подъём! Нужно встать, заправить до проверки кровать, чтобы после неё обратно в отряд больше не возвращаться. Открываю глаза, где-то посередине груди щемящее чувство страха, тревоги и озлобленности на всё вокруг. Я упорно не хочу подниматься, глаза сами собой закрываются.

Сейчас бы натянуть на голову одеяло, свернуться эмбрионом и обратно в страну грёз, пока дверь туда окончательно не захлопнулась. Но этот дикий неприручаемый пёс-страх уже караулит меня возле заветной дверцы и его оскал вгоняет в меня тревогу. Усилием воли я открываю глаза, разгоняю дымку перед глазами, усиленно хлопая ресницами.