День ангела - [37]

Москва, 1934 г.

Завтра возвращается Патрик, я получила телеграмму. Что будет, не знаю. Видела сон вчера, как будто мы с тобой маленькими девочками ходим по лугу, и рядом с нами беззвучно бродят коровы, про которых мы как будто бы знаем, что всех их завтра увезут на бойню. И мы с тобой бросаемся от одной коровы к другой, целуем их и прощаемся. Проснулась от боли в сердце. Лежала и еще долго чувствовала губами их родные горячие морды. Потом услышала, как товарищ Варвара с кем-то разговаривает по телефону. Странно. С кем она может разговаривать?

Я всего боюсь, меня все настораживает, даже такая ерунда, как то, что домработница позвонила по телефону. В одиннадцать спустилась на бульвар, в четверть двенадцатого Уолтер подъехал на машине один, без шофера. Я молча села, закрыла лицо муфтой, чтобы он не видел, какая я заплаканная.

– Поедешь встречать на вокзал? – спросил он.

– Тебе это важно?

– Мне кажется, нужно поехать.

Я так и замерла: что он хочет этим сказать? Посмотрела на него. Лицо неподвижное, ничего на этом лице не прочтешь. В глубине души я надеялась, что он предложит мне уйти от Патрика к нему, и, хотя я не представляю себе, что бы я ответила, мне так нужно было услышать это! Теперь понимаю, что с самого начала я только этого и ждала. Но он молчал всю дорогу до своего дома, молчал, пока мы поднимались по лестнице, молчал, пока я снимала ботики, поправляла мокрые от снега волосы перед зеркалом, и заговорил только тогда, когда мы прошли в спальню, и я села на краешек его, как всегда, незастеленной, неряшливой, сильно пахнущей табаком постели.

– Постарайся вести себя так, как будто ничего не случилось, – сказал он.

Я онемела. Он повысил голос, словно разозлился на меня.

– Ты не первая и не последняя женщина, у которой в отсутствие мужа появился любовник. Tu ne vas pas faire tout un plat pour ça?[45]

– Любовник? – переспросила я.

Он сделал жест, как будто приподнял над головой воображаемую шляпу:

– Я к вашим услугам, мадам.

Тогда я вскочила, бросилась к вешалке в прихожей, сорвала свое пальто. Он, сильно хромая, как это бывает всегда, когда он особенно возбужден, вышел вслед за мной, силой отобрал у меня пальто и силой затащил обратно в спальню. Я пыталась вырваться, что-то выкрикивала, отталкивала его, но он очень грубо сорвал с меня всю одежду, быстро разделся сам.

Как страшно, Лиза, все то, что мне приходится сейчас писать тебе. Но без этого ты ничего не поймешь. Правды не бывает наполовину, иначе какая же это правда? То, что произошло между нами вчера, было чем-то совсем незнакомым мне, хотя и казалось, что я все уже знаю про это и ничего нового быть не может. А вот оказалось, что может.

Потом мы лежали молча, отодвинувшись друг от друга, и я плакала. Но я плакала не так, как плакала ночью дома, и не так, как на лестнице, и не так, как когда он оскорбил меня. Я плакала озлобленно, но с наслаждением, мучилась, а при этом мне хотелось смеяться во весь голос, я готова была убить его, но если бы в эту минуту он приказал мне выпрыгнуть с шестого этажа, то я бы исполнила это. Лиза! Я просто взяла бы и прыгнула, раз он так хочет.

Голод

В конце августа разнесся слух, что жителям села скоро запретят делать покупки в сельмаге. Через пару недель действительно объявили, что колхозники, не выполнившие своего плана по сдаче зерна, лишаются права покупать что бы то ни было в государственных магазинах. Люди оказались без всего. Керосиновая лампа стала роскошью, которую никто не мог себе позволить: негде было купить керосин. Мыться приходилось без мыла. Сахара не было в селе уже два года. Крестьяне попытались ездить в соседние поселки, где на черном рынке можно было купить катушку ниток или полкило соли, но и тут ничего не вышло: покупателей черных рынков объявили спекулянтами, осуждали по статье и ссылали в лагеря. Целые районы были оцеплены, чтобы голодающие не имели возможности покинуть свое село. Немногие добирались до города, надеясь на помощь, но там их отлавливали, как животных, и вывозили на грузовиках. Вид умирающих прямо на улицах перестал вызывать удивление, и к тому, что люди падают под ноги прохожим и больше не поднимаются, постепенно привыкли. Руководящие органы изменили тон: крестьян обвиняли в невежестве и в неспособности оценить значение высокого патриотического мероприятия по сбору и доставке продовольствия государству. В интонации газетных статей появились негодующие ноты: крестьяне по своей отсталости и необразованности начали приравниваться к непослушным детям, о которых неустанно заботятся партия и правительство. Если же они не ценят этой заботы и не понимают ее, им придется пенять на себя и нести заслуженное и справедливое наказание.

Не связанные никакими ограничениями, уполномоченные обходили крестьянские хаты в поисках «утаенного» хлеба. Они искали под кроватями, пробивали дыры в подсобных постройках, копали в саду и на заднем дворе, просверливали глиняные полы, замеряли толщину стен и искали полости, в которых могло быть спрятано зерно. Иногда полностью сносили подозрительную стену или целиком разбирали печь. Каждый человек подвергался обыску с головы до ног, детские кроватки и колыбели переворачивали вверх дном, спящих детей вытряхивали прямо на пол. Конфисковывали все: даже маленькая баночка с семенами, предназначенными для посадки на следующий год, приводила к тому, что хозяев обвиняли в утаивании зерна и арестовывали.