— Ну, как там Кирюха? Где робит? — спросил Степин, закручивая папиросину из кисета Ивана Ивановича.
— На стройке прорабом, — ответил Князев, стыдясь перед мужиками за сына.
— После директорства большой электрической станции и черной-то «Волги» небось ему не ахти весело? — как всегда, прямо высказался Степин.
— Сын уж многое понял, — вздохнул Князев.
— А как же иначе? — сказал Иван Иванович. — Так и должно быть. В человеке всего много: и хорошего, и дурного. Первое-то кроет, как кроет свет тьму.
На них порывом налетел лютый ветер, выдув искры из закруток. Над самыми крышами Демьяновска ползли беспросветно-черные, брюхатые тучи, и только в правой части неба, над кладбищенской колокольней, проглядывала полоска чистой и ясной лазури. Под этими тяжелыми тучами городок казался еще невзрачнее и меньше.
— Должно, скоро ляжет зима? — Степин, поеживаясь, поднял воротник старого пальто.
— Никакого просвету, — кивнул головой старик Князев, — видишь, как обложено!
Но Иван Иванович показал на полоску лазури и поправил их:
— Да нет — вон светлеется.
Он чувствовал, что временное отчаяние и душевная смута во время болезни Дарьи Панкратовны не сломили его духа и что та жизнь, которая порой бывала так несправедлива и безжалостна к нему, обязывала его, маленького человека, жить по совести, по простому и извечному закону — делать добро.
«А все остальное — оно само приложится, — подумал Иван Иванович с твердой уверенностью, — тогда всего в нас будет обильно и навечно».
