Демьяновские жители - [200]

— Что ж ты, Проша, не приглашаешь меня сесть? — напряженно улыбаясь, спросила Варвара.

Он кивнул на стул.

— Садись, коли пришла.

— Ты неглуп, Прохор, и понимаешь мое положение, — начала сразу Варвара. — Мы неразведенные. Такая жизнь… бросает тень и на тебя, и на меня.

— Верней, на тебя, — поправил ее Прохор.

— Хотя бы и так. Мы с тобой не молоденькие, чтоб начинать заново.

— Что ты хочешь? — прямо спросил Прохор, глядя мимо лица Варвары, что затрагивало ее самолюбие.

— Я хочу столько, сколько и ты. Ты особо-то не возносись, — но она тут же одернула себя, изменила тон, и, когда заговорила дальше, в нем почувствовалось волнение: — У нас дочь. Мы не год с тобой прожили. Вообще ты соображай, кто теперь я.

— Большая ошибка, — сказал Прохор.

Варвара не поняла, что он имел в виду.

— Чья? Ты про что?

— Что тебя назначили.

Такое его заявление взорвало ее.

— Сам несчастный! — Варвара тяжело встала, и только сейчас Прохор заметил, как огрузнела она.

— Самое верное — откажись от начальнической должности. В тебе дурная сила. Ты деспотка! — тихо проговорил он.

— А кто позавидует тебе? Серый мужик!

— Откажись, пока не поздно, — повторил Прохор, без злости и спокойно глядя в побелевшее лицо Варвары. — Ты несчастная, тебя проклянут. Так будет.

Изо всех сил Варвара сдерживала себя. Она будто окаменела; в жестких остановившихся ее глазах, в их глубине, дрожало что-то, — может быть, бабья, полынная, сухая горечь, как у всякой семейно несчастной женщины. Шла же она к нему не для того, чтоб показать перед ним свою гордыню… Но примирения, однако, не выходило. И оттого что была посрамлена, что не добилась своего, еще каменнее сделалась Варвара.

— Не тебе, дураку, смеяться надо мной! — крикнула она не удержавшись.

— Сорняк ты, Варвара: пырей серед поля.

Его тихий и спокойный голос поднял со дна души ее желчь и злобу.

— Хочешь серчай, хочешь нет, но с тобою опять я не сойдусь. Удавлюсь скорей.

— Станешь ходить по кабакам? Пьянствовать?

— Вот чего нет, того нет, — он снова невозмутимо улыбнулся.

— Думала, поумнел, — Варвара направилась к дверям, обернулась. — Запомни: другого такого случая тебе не представится!

В ответ же Прохор в третий раз повторил, чтобы она отказалась от должности, при этом прибавив: «Пока не поздно». И Варвара поняла, какая непреодолимая пропасть лежала между ними и свою ошибку, что явилась к нему.

Шагая под густыми, разросшимися вдоль проулка акациями, она с властностью произносила про себя: «Вы все еще меня узнаете! Вы обязательно узнаете!»

Что станет с ней — покажет будущее…

XXXVII

В начале осени Дарья Панкратовна тяжело хворала. Она перенесла воспаление легких и сердечный приступ, отказавшись ложиться в больницу. Внутренне Дарья Панкратовна приготовилась уже к смерти. Дети часто находились около нее. Но потом, как пошла на поправку, она говорила всем, кто приходил к Тишковым, что «меня выходил мой золотой Иван Иванович». И тут была сущая правда. Как только хозяйка слегла, Иван Иванович заявил и детям, и Степину, что «ежели Дарья Панкратовна помрет, я тоже не жилец на белом свете». К удивлению всех соседей и многих жителей городка, он находился в таком горе и отчаянии, что, как говорила Парамониха, «мог не задумавшись наложить на себя руки». Тут сказывалась горячая, не остывшая с длинными годами, такая преданная любовь, которая слишком редко нынче посещает человеческое сердце.

— Папаша-то наш каков, а?! — с изумлением проговорил как-то Прохор, заметив, как у отошедшего от кровати матери отца в три ручья полились слезы.

— Надо знать его душу! — ответила Наталья, еще раз погордившись родителем.

Иван Иванович все дни болезни жены не отходил от ее кровати. Достаточно было одного малого шороха, как он оказывался около нее, начинал то поправлять подушки, то одеяло, то менял чай в стакане. Иван Иванович знал, что Дарья Панкратовна очень любила клюквенный кисель и пироги, начиненные этой ягодой. В каждую осень она нанашивала двухведерную кадку, но нынче ей, бедняге, было не до того. Дарья же Панкратовна действительно очень хотела и киселя, и в особенности пирога с клюквой, и она ничуть не сомневалась, что лишь намекни про то Ивану Ивановичу, как он кинется ее искать. «Этакая ягода меня, может бы, и подняла, — думала Дарья Панкратовна, — но я ему не скажу. Ах, Иван Иванович, Иван Иванович, что-то ты будешь делать без меня?» И от таких мыслей глубокая печаль отражалась на ее лице; при этом Дарья Панкратовна совсем не думала о себе, о том, что она умрет, — сердечная ее печаль и забота была обращена к Ивану Ивановичу и детям. «Вовсе ребенок. Об себе совсем не заботится. И таким же он был у меня молодым…» При воспоминании о молодости, прекрасной молодости Дарья Панкратовна даже не чувствовала жестокой своей хвори. «Иван Иванович на нашей свадьбе был в красной рубашке. И любила ж я, как он надевал ее! Нет, что ни толкуй, а ни у кого во всем Демьяновске не имелось такой красивой рубашки. По подолу была вышита гарусом. А пояс с кистями… Как бы я ее поцеловала сейчас, ежели б она сохранилась! Давно все прошло, сколько чего мы с Иваном Ивановичем пережили, а я-то, старая, все помню хорошо. Смущался он сильно на свадьбе. Сидел за столом — прямо как маков цвет. Да что ж говорить, я тоже, должно, не дурная собою была. Много около меня ребят ходило, а вот выбрала я Ивана Ивановича. И молю бога!»