Демьяновские жители - [195]

— Одевайте, — Яков протянул ему сетку и кожаные перчатки.

И, будто укорив себя за то, что потратили время на такое пустословие, они тут же забыли о нем, сосредоточив все свое внимание на осмотре роевен. С особенным волнением, как заметил Туманов, Яков открыл новый, еще пахнущий краской улей — здесь помещался дикий, вчера только снятый им с липы, перелетный рой, доставивший ему много хлопот и переживаний; для поимки он применил старый, которому его научил еще дед, способ — бил молотком по косе и скакал на лошади следом за ним до самой опушки, пока не посадил его на старую дуплистую липу. Пчелы быстро и согласно, без обычной в таком случае толкучки у людей, сцепились лапками, образовав черный, медоносно дышащий, живой клубок. Яков бережно снял и опустил его в корзину и, прикрыв холстинкой, благополучно привез рой на пасеку. Рой этот, недавно задичавший и обреченный на гибель без матки, особенно заботил Якова, и он признался брату, что не спал из-за него ночь. Теперь к нему была подсажена матка, и, как братья безошибочно определили, рой принял ее старшинство над собой. Не оставалось сомнения, что рой был приручен, то есть спасен от гибели. Иван Иванович удержался, не став хвалить брата, но в душе свой порадовался и погордился им. Брат Яков жил верной, трудовой и ясной жизнью. И еще роднее он стал ему, когда привел в свою лесничью сторожку Елизавету Бубнову. Яков сошелся с нею по велению сердца, не преследуя никакой корыстной цели и выгоды, и, как видел Иван Иванович, они были счастливы.

— Очень хорошо! — сказал Яков, закрывая улей.

— Рой еще не окреп, береги от трутней, — посоветовал брат.

Все трое вошли в маленькую лесничью сторожку, куда на лето перебрался Яков; их встретила приветно и радушно Елизавета. На столе стоял кувшин с домашним, хорошо пахшим житным солодом квасом, и Туманов с большим удовольствием выпил не отрываясь целую кружку. Елизавета принесла еще из погребка берестяной туесок, до краев наполненный янтарно-золотистым, пахучим, с плавающими сотами медом, и проговорила, обращаясь к Туманову:

— Майский. Отпробуйте.

Мед был столь душист и ароматен, что он съел, ничем не запивая, пять больших деревянных ложек.

— Что же, твердеет? — спросил Иван Иванович Елизавету про мед.

— На самом дне только.

— Добрый, добрый! — похвалил он, любуясь и разглядывая мед на свету.

— Да, нынче ничего, — сказал Яков.

По дороге на пасеку Туманову захотелось поделиться своими терзаниями и сомнениями, но, сидя сейчас с ними за столом и глядя на большое блюдо с медом и на их лица, Роман Романович понял, что для этих трудовых людей такие его терзания могли выглядеть праздными.

— Поторопились избавиться не только от пчел, но и от коней, — сказал со вздохом Яков. — Ох, не от великого это ума!

— Скорей от малого, — вставил Иван Иванович.

— Большие порубки в лесничестве? — поинтересовался Роман Романович у Якова.

— Этот «Межхозяйственный лесхоз» живьем режет! Доходит до варварства. Никакой управы на них нету. Богову горку вон изничтожили под корень, погонную-то столетнюю сосну! А золотой тот лес, красную сосну, говорили, пустили на ограду левад. Есть тут ум?!

— Я напишу в газету, черт их возьми! — разволновался Туманов.

Яков почесал в затылке:

— Вообще-то писали. Выносили какое-то постановление. А толку?

— Щепа летит, и довольно большая, — проговорил со вздохом Иван Иванович. — Оголяется землица! Редеют наши леса!

«Вот чего я все время не мог ухватить! Этот человек болеет за все, что живет на земле. О лесе говорит так, будто о собственной нужде. Да о своей-то нужде я и не слышал, чтобы он когда-то говорил. Как славно, что есть такие люди!»

Туманов вышел из сторожки совершенно успокоенный. Теперь он уже не терзался и не мучился. Перед ним были живые, каждый день заполнявшие свою жизнь трудами люди, которых он всеми силами души любил, и он не мог не сказать о них всего того необходимого и важного, что значили они.

«Ради этого стоит не покладая рук работать и жить!» — сказал он себе.

XXXIV

Третьи сутки непогодило, над полями мутнела холодная мга, взбухли и раскисли дороги. Был ненастный, дождливый вечер. В одной деревне, километрах в десяти от Демьяновска, в крайней, стоявшей лицом в поле хате ярко светились окна. Внутри за широким столом сидели, перекусывая, заночевавшие у хозяина чамовские рабочие. Около двора по самую ступицу завязла их грузовая машина, и они решили переждать до утра, чтобы вытащить ее трактором. Их было трое — двое молодых и один пожилой, грузный, сидевший в брезентовой накидке мужчина.

— За удобреньями, что ль, ездили? — спросил хозяин хаты у пожилого, не отрываясь от дела: он чинил сапог.

— Точно, — ответил тот, — надо сказать директору, чтоб трактора посылал.

— На колдобах и те сядут, — заметил самый молодой из них, лет двадцати парень, только что кончивший службу и еще не привыкший видеть в чем-либо непорядок. — Жуть неописуемая.

— А ты этакие дырки попробуй заделай, — сказал пожилой, — это тебе — Россия. Безбрежность.

В это время во дворе послышался лошадиный храп, и спустя немного по сеням зачмокали шаги, раздался требовательный стук в дверь, и через порог шагнул какой-то проворный, в длинном, набрякшем от влаги и потому кажущемся черным плаще человек.