Демьяновские жители - [192]

— Больше, видать, места нету, — проговорила старуха, — думала я, засветит тебе богатая жизня. Где ж нам! Видать, до смерти голь мыкать, — она махнула рукой, и Анна тихо вышла из дома.

Она шла по улице своего детства, так живо и болезненно воскресив его в памяти и те свои мечтания потом, семнадцатилетней, и она никла и глотала обжигавшие ее горло слезы. Ей было стыдно смотреть на встречающихся людей. Директором магазина был тот же Кацепалов, которого Анна не любила и считала мужланом. Кацепалов не скрывал иронической насмешки в глазах на ее счет, что раздражало Анну. Он сказал ей, что недели через две место, возможно, освободится, прикинув, как и Крутояров, что опасно было отказывать родственнице и. о. председателя райисполкома. Кацепалов помнил, что Анна была плохая работница, и возврат ее в магазин не сулил пользы.

— Театры хороши, а наш Демьяновск, выходит, лучше? — подмигнул он ей, укладывая в папку ее заявление.

Анна хотела ответить ему, намекнув на его воровские замашки, но сдержалась и вышла, еще более подавленная. В тот же вечер, поборов гордыню, она отправилась в общежитие к Николаю, уже не просто повидать его, как в прошлогодний приезд, а с твердым намерением любой ценою соединиться с ним. Проходя мимо магазина, она услышала его голос и оглянулась на крыльцо — на нем стояли Николай с товарищами. Они все замолчали, как только увидели ее. Анна постеснялась подходить к ним и, повернув за угол, остановилась на тропе, ведущей к общежитию. Николай показался из-за угла. Что-то подсказало ей, что она напрасно хлопотала. И с этим чувством поджидала его. Ее крашеные, рыжие, с сизым отливом волосы и ярко пунцовеющие губы сразу бросились в глаза Николаю. Все было в ней пестрым, чужим и ненужным ему теперь.

Поздоровавшись, они порядочное время не знали, о чем можно было говорить; казалось, их внимание было занято только тем, чтобы слушать птичью разноголосицу в сочных, покрытых молодыми глянцевито-зелеными листьями липах. Откуда-то с другого конца Демьяновска доносились невнятные переборы баяна, и эти звуки отчего-то усиливали грусть.

— Нынче, видно, будет жаркое лето, — сказала Анна, сама не зная зачем: нужные слова не шли, а говорить о чем-то следовало.

— Да, жарко.

— Как тут у вас тихо… хорошо, — сказала она еще — тоже ненужное.

— Раньше ты не очень любила тишину, — напомнил ей Николай.

— Все проходит, Коля.

— Проходит, да не без следа, — возразил он.

— Ты на что-то намекаешь?

Он не ответил ей, спокойно смотрел на нее. А ей так хотелось видеть горячего, прежнего, хотелось воротить и его, и свою любовь! В кустах, под берегом, зашелся было, выщелкивая колена, но вдруг оборвал свою песню соловей.

— Как ты, Коля, живешь? — попытала Анна.

— В моей жизни перемен нет. Вы Васю не настраивайте против моих стариков.

— А кто его настраивает?

— Я хорошо знаю твою мать.

— Коля, я хочу сказать… шла к тебе. Ты видишь, я вернулась… И если ты не против… мы могли бы сойтись. Теперь я совсем остепенилась! — прибавила Анна, и в ее лице появилось выражение виноватой собачки.

— На сколько дней?

— Представь себе — навсегда! Ты ведь не против? Смешно, если против. Не правда ли?

— Кто посмеется, а кто и поплачет.

Он ответил не сразу, докурив сигарету.

— К прошлому возврата нет, Нюра. Уж ты меня тут не суди. Не простил я тебя! — Голос его был сдержанно-сухим. — Напрямки я тебе говорю — брезгую тобой. Хочешь сердись, хочешь — нет.

Она покусывала губы — понимала, что стояла перед ним униженная.

— А какое у нас тут счастье? Что я тут могла увидеть? Толкучку за несчастной ливерной колбасой! Что вы мне все дали? — взвинченно заговорила она. — А я жизнь хотела другую узнать. Актерскую, другую, с запросами, — не ливерную колбасу и не один зачухленный кинотеатр. Разве я не могла хотеть такой жизни? Я тоже на нее право имею.

— Имеешь, — подтвердил Николай, — только ты не новую и не культурную жизнь искала — бражничество. Чтоб ничего не делать, но сладко жрать. Таких «актерок» шляется порядочно. Ты подумала, что с красотой не пропадешь. Надолго ли она? А что ж потом? Для сцены люди рождаются. А гулящими становятся.

— Не тебе толкать такие-то речи! — огрызнулась Анна, сильно задетая за живое.

— Живи как знаешь. Играй свои дурные роли — это твое личное дело. Но к прошлому возврата нету, — повторил он без злости, без сердца — с легкой грустью. — Не простил я тебя, Нюра! Хотел бы, да не могу. Чуть в водке не погиб. Из-за тебя! Хватило силы — выстоял. В твоих словах есть правда. Темновато у нас в Демьяновске, верно. Но не всем в актерки лезть. Выбрось из головы блажь. Это я тебе советую.

Анна с гордостью откинула голову: только сейчас она поняла, какая стояла перед ним — посрамленная и жалкая. Губы ее вздрагивали.

— Сына я вам не отдам. Он мой, мой! — крикнула она запальчиво.

— Болтаться по свету он будет тебе обузой. Дешево играешь в материнскую любовь!

— Я никуда не собираюсь ехать. Сегодня же пойду в магазин, чтобы взяли на прежнее место.

— Сомнительно.

— Что тебе сомнительно?

— Такая жизнь тебе не светит, ибо любишь сладко жрать и ничего не делать. Думаю, что, обжегшись на любви к искусству, подашься покорять заграницу. Скорее всего — знойную Африку. Тебя ничего не держит. У таких, как ты, не бывает Родины, ни большой, ни малой. Извини, но прямое слово — верное. На Родину нельзя плевать — она святыня, наша мать.