Демьяновские жители - [190]

— Самозванка!

— На барахолке каждый день толкается — я ее приметила.

— Презираю вас, гадов! Шваль необразованная! — Анна будто оплеванная выскочила из магазина.

Про стычку с бабней в магазине было противно вспоминать. Не везло и с кавалерами — попадались либо беспробудная пьянь, либо в большинстве семейные, урывавшие десятку-две у благоверных, чтобы бедненько посидеть с демьяновской кралей в кафе. Все чаще Анна, одевшись во все лучшее, толкалась около новой гостиницы «Интурист», где останавливались иностранцы. У этих кавалеров водилась валюта, да и галантность — куда нашей-то Рязани до целования ручек! В ресторанах, в сигаретном дыму, подзахмелев, бранила все свое, при этом закатывая глаза, чтоб выходило интеллигентно (в ее понимании).

— Европа! А что у нас? Фи! Разве ж тут получишь гармоническое развитие?

— Можно немножко ездить Париж, — нашептывал кавалер.

У Анны перехватывало горло.

— Париж! С детства мечтала. Хоть бы глазком глянуть.

— Все возможен.

Но мечты о Париже канули — Анну начали выпирать из молодежного театра. Место понадобилось какой-то знакомой главрежа. Он стал придираться. Анна помалкивала, боясь разгневать, но однажды, не выдержав, высказала ему все:

— Сам бездарь без гроша в кармане. Сам ничтожество! Захочу — так ноги мне целовать будешь.

Однако он этого не сделал, и один из поклонников повел Анну в театр кукол. Директор театра, лысый, толстенький, в роговых очках, не сильно возрадовался:

— Посмотрим, что можете. Куклами управляют артисты, у вас же нет никакого образования.

— Мне в этой богадельне делать нечего, — рубанула на улице Анна, — дергай за нитки сам.

Иностранцы нравились Анне. Своих, русских мужчин Анна возненавидела. Правда, была трудность — она ни бельмеса не понимала в чужих языках, но все же как-нибудь приспособиться было можно. Потерпев поражение на актерском поприще, она теперь ухватилась за идею, можно сказать, мировую. Грезились окутанные голубым дымом Парижи, Лондоны, Вены… Чем лучше ее Дуська Титова, одноклассница, а вон как устроилась — укатила в Париж, выскочив за француза. При слове «Париж» у Анны загорались огоньки в глазах. «С такой внешностью мне должен быть открыт и Париж!» И Анна ничуть не сомневалась в подобной истине. Из Чухломы — да в Париж… Пусть не героично, но зато красиво. Один раз живешь — один раз должно улыбнуться тебе и счастье. Через знакомого Анна пролезла в дежурные гостиницы «Интурист». Тогда лупала глазами на подмостки, теперь — на иностранцев. Все же была несравненная разница. Но спустя месяц она захомутала лишь жителя далекой африканской страны Кении. Негр обещал ей рай при пятидесятиградусной жаре в его хижине. Понятно, что пахло далеко не Парижем. Длинный как жердь старый немец на каком-то лошадином языке нарисовал ей будущую жизнь в милом Мюнхене, — у Анны в глазах аж пошли радужные круги. Как и следовало ожидать в таких случаях, старый немец представился холостяком. Но старик исчез весьма внезапно, предварительно переспав с ней две ночи. Все же пахло так много обещающей Европой, не родной Чухонией, хотя она и сделала вывод: «Мужики-иностранцы такие же паскуды, как и наши».

После полуторамесячного сидения на стуле дежурной по этажу ее вызвал директор гостиницы.

— Вы уволены, — заявил он Анне, едва та появилась в дверях, — убирайтесь. Вы мне не нужны.

— Не очень-то покрикивайте — я не из робкого десятка, а у вас рыло в пушку. Мне кое-что известно, — дала она отпор.

— Вы не запугивайте. Завтра на работу можете не выходить.

— Ну и черт с вами! — она грохнула дверью.

Ах, Париж, Париж… Сидела в парке Блонья, глотала злые дурные слезы; над головой трепетала молоденькая майская зелень, орали грачи, все пело и радовалось жизни. Зло вытерла кулаком слезы. Мечты развеялись как утренний туман. «Дура, надо было искать солидного, с положением. Эти творческие — нищие, да еще с гонором. Надо искать начальников. У них черные «Волги», власть. Начальник обеспечит. А для женщины в том и есть гармоническое развитие. К черту начальников! Одна дорога — вон из Чухонии». Нащупала бумажку с адреском. Хотела выбросить, вспомнив про вставную челюсть того, кто дал, но ставила. «Нет, домой, домой, к сыну, к своим!» Встала злая, жалкая, потерянная…

В тот же день Анну понесло домой, в Демьяновск.

XXXI

Серафима под лопату сажала в своем огороде картошку. Она издалека, в начале переулка, увидела дочь. Сердце Серафимы стукнуло аж в самые ребра. «Идет-то, вишь не павою. Должно, сорвалась? То-то станут звонить да пересуживать. Ах, ты…»

Как заметила старуха, на шагающую Анну глазели люди. Не тот, чем в прошлом году, был ее нынешний приезд — это Серафима угадала, едва Анна приблизилась к своему забору. Теперь она несла свою голову не с гордостью — посрамленную. Глазели охочие до новостей соседи.

«Несчастная!» Серафима тихо ахнула и, почувствовав слабость в ногах, беспомощно опустилась на куль с картошкой. Анна неуверенно подошла к матери, сдержанно поздоровавшись с ней.

— Иди в хату, — тихо проговорила старуха, озираясь по сторонам.

Анна суетливо, без прежней своей горделивой осанки прошагала через огород. Материнская обитель показалась ей неизносно-крепкой со своими толстенными стенами, с темным потолком и большой русской печью. Убогий мирок, от которого она без оглядки бежала, опять окружал ее. Вспомнив те свои мечты навсегда вырваться отсюда, она громко захлипала и устало присела к столу. Серафима, сжав в куриную гузку губы, глядела чертом на дочку.