Демьяновские жители - [184]

. Сучья берез, ольхи и кленин обнизывались гирляндами тугих, будто надутых ветром, почек. Узкая тропа вилюжила между так знакомых Марье бугров своего колучовского поля. Несмотря на столь ранний час, где-то на высоте уже славил мир жаворонок. Отовсюду доносился неясный, тихий шорох и шепот — то росла, еще невидимая, для счастья людей и всей жизни трава. Сизое, только что покрытое мглою небо раздвигалось шире и светлело. Божий мир, как понимала его Марья, был наполнен вечным светом и добром. Помрет она, не помрет, ему не было никакого дела. Великий закон жизни, независимый от чьего-то желания и чьей-то воли, царствовал сейчас как свободный дух. Никто не мог остановить и изменить от века заведенного хода; ничья власть не распростиралась как на всеобщее мирозданье, так и на отдельную душу всякого живого существа. Все жило само собою, рожденное по таинственной воле бытия. Каждая вылезающая из земли травинка и готовая лопнуть почка подчинялись только этому одному вечному закону. Как шли свободно вышние облака в бесконечностях неба, так же свободна была и Марьина душа. Тайная мысль — идти к своей смерти к тому месту, на котором она родилась на свет, — совершенно не угнетала старуху. Другая Марья подстегивала и вела все ближе ее к тому святому клоку земли, на котором она, сказать по правде, хлебнула так много горя. Посередине своего поля шире проглянула даль… Старуха давно уже не оглядывала окрестности, всегда спешила навестить бывшую свою деревню и торопилась обратно. В это же утро, остановившись на возвышенности, она огляделась кругом. Она уже вроде свыклась с тем, что на месте половины Колучова лежало теперь ровное поле, а на другой — котлованы и серые бетонные строения возводимой птицефабрики. Но, поглядев на дальнее пространство и увидев голые места там, где еще совсем недавно находились деревни, Марья тяжело вздохнула. От них не осталось ни одного двора.

Лишь на угоре, около леска, уныло чернела, как Марья угадывала своими острыми глазами, с продавленной крышей какая-то забытая людьми и богом кровля. «Мать честна, да в Краскове ж не мене полсотни крыш не так давно стояло! Куды ж они делись-то? А Колучово наше куды?» — посмеялась над собой старуха. Взгляд ее перебежал овраг, но на скате неширокого ярового поля она ничего не увидела — ни одной постройки. Не спутала ли, глупая, на старости? Приглядевшись внимательнее к хорошо знакомому ей полубугру, она приметила, будто чирей на голой макушке, одну сиротливую хатчонку. Перевалив возвышение, с другой, восточной стороны ей открылось Плосково, вид которого заставил Марью вскликнуть:

— Как все одно косой!

От большой этой деревни уцелело три хаты — две на одной, одна на другой стороне оврага.

Глаза ее застлала мутная пелена, опять появилось такое тяжелое колотье в груди, что ей враз нечем стало дышать, и она курчем ткнулась в бурую летошнюю траву. Какое-то время она сидела так, сама не зная, живая еще или мертвая, только грусть души, одна она связывала ее с жизнью. Марья с уверенностью подумала, что еще, слава богу, живая и, может, дотянется до нужного ей места. Постояв на коленях, она сумела-таки оторваться от притягивающей ее земли, поднялась на ноги. Марья всегда легко носила свои ноги, даже в старости — недаром же ее звали девчонкой. Но сейчас ноги ей казались очень тяжелыми и вроде как чужими. Однако потихоньку-помаленьку разошлась и довольно скоро миновала бугор. Спустившись в лощину, к маленькой речке, на бережках которой знала каждый лозовый куст, она почуяла еще духовитее испарения земли и запах молоденькой, сумевшей уже проклюнуться травки; острый нюх ее различил среди всего этого густого хмеля нежнейший аромат ландышей, и старуха совсем по-детски улыбнулась. Под кладями звенела и светилась голубоватая вода — тоже говорившая о вечности жизни. Звук этот был очень отраден ей. Переходить по кладям представлялось опасным — она могла поскользнуться и упасть в воду, но через речку был короткий путь к своему подворью, а ей требовалось поспеть… К чему и куда? «Припаду к родимой землице, а боле ничего не надо. А там можно и помирать, — ответила себе Марья. — Во кака я старуха! — похвалила она свою цепкость и сноровку, миновав успешно клади. — Ище имеется порох. Да куды тама! Дыху вовсе никакого нетути. На одной, видать, жиле тяну из последних силенок». Справа шло кочковатое льняное поле, левее серели стены и чернелись у разрытых котлованов какие-то огромные машины. Она, утопая в мягкой земле, упорно продвигалась «к себе домой». Все ближе, ближе белелся камень-валун, лежавший раньше около крыльца. «А куды ж слива девалася? Тут она заметила пенек и щепы, а шагах в пяти ковш экскаватора. «Помешала слива-то. Росла, вишь, росла и помешала». Дальше старухе уже некуда было идти, тут находился самый край земли, да и остаток силенок кончился. Она сунулась к комлю срубленной сливы, припала к земле. Свет нового дня уже окончательно поборол мрак, и вовсю загомонили птицы, славившие жизнь. Теперь Марья явственно чуяла шелест растущей травы; могучая грудь земли дышала ровно и покойно; маленькое бессильное тело старухи все крепче притягивалось к ней, а душа медленно покидала его. Чудившийся Марье ангел отлетел и пропал, и чистый свет озарил ее. «То наше добро, какое мы сотворяем. — И еще промелькнуло: — А сундук-то я так и не поделила», — и она тихо, спокойно и ничем не терзаясь отошла.