Демьяновские жители - [181]

— Но так делают повсюду.

— Отстали вы, Тишкова: делали. Цепляетесь за старое, дохлое дело. Продумайте с архитектором вопрос о знаках, увековечивающих те деревни и села, которые перестали существовать. В сельсоветах должны быть книги с переписью жителей таких деревень. Это необходимо для потомков, для истории, ибо земля наша — не безымянная. Должность ваша ответственная. Много спросится, — сказал он строго, отпуская ее. — Наше назначение — служить человеку, советую не забывать! — докончил он, когда Варвара уже открыла дверь.

Внешне спокойная, прямо глядя перед собой, Варвара внушительной походкой вышла из кабинета.

После нее Быков вызвал директора райторга Симакову. Чем-то она походила на Варвару: то ли манерой ставить на полный носок ступню, то ли невозмутимо-уверенным выражением злых глаз. Однако она с почтительностью остановилась около его стола. Поздоровавшись, Быков кивнул на подоконник:

— Заберите обратно.

Симакова, подняв брови, взяла тяжелый бумажный пакет.

— Что здесь, Владимир Федорович? — спросила с деланным недоумением.

— Полно, Симакова, прикидываться! Еще раз пришлете ко мне на дом продукты — будете уволены с должности. Я предупредил.

— Но ведь у нас есть стол заказов. Ваши продукты оформлены законно.

— Килограмм икры и четыре килограмма сервелата, да еще с доставкой на дом, когда в таких продуктах нуждаются инвалиды войны, — это, по-вашему, законно? Да вы у нас просто шалунья, Симакова! За такую «шалость» можете полететь с должности.

Еще не успела Симакова удалиться из кабинета, Быков повернулся к окну, — на райкомовский двор въезжал на черной «Волге» его шофер Пилипенко.

— Марья Ивановна, позови-ка ко мне Василия, — сказал он секретарю.

Пилипенко, невысокого роста, с выражением услужливости на круглом лице, вошел в кабинет своего начальника.

— Ты куда ездил? — строго спросил Быков.

— На базар в Сафоново.

— Я тебя туда посылал?

— Так жена ж ваша ездила.

— А она имеет право ездить на базар на казенной машине?

Пилипенко знал о строгости начальника, но он крутился меж двух огней, и неизвестно, кого следовало больше бояться.

— Смотри Василий, я тебя уже предупреждал не один раз!

Зазвонил телефон. В трубке залепетал почтительный голос заместителя директора завода азотных удобрений:

— Извините, Владимир Федорович, за непредвиденную задержку… «ЗИЛа».

— Какого «ЗИЛа»? — Быков непонимающе взглянул на Пилипенко; тот, воздев к потолку глаза, делал вид, что рассматривает что-то на нем.

— Да как же… холодильник…

— Какое вы имеете право продавать его мне? Вам известно, что есть решение — продавать «ЗИЛы» в порядке очередности лишь инвалидам войны?

— Я, Владимир Федорович, в курсе, — сипело с удивлением в трубке, — но приезжала… ваша супруга… Я все понимаю… вы такой деятель…

— Я с вами заканчиваю разговор, — Быков положил трубку и набрал номер директора этого завода.

— Семен Григорьевич, накажи Друзя за нарушение решения относительно холодильников. Проверь его деятельность и доложи мне. Твоя работка? — жестко спросил он Пилипенко, кончив разговор с директором. — Ты, сукин сын, привозил?

— Так жена ж…

— Последнее предупреждение, Василий! Вези в Тихвинку Егорова. В стройуправление схожу пешком.

XXVI

Зима шла слякотная, морозов не видели даже на крещенье — то валил густой мокрый снег, то сыпала сухая, жесткая, как дробь, крупа, часто дули пронизывающие до костей ветры, и в казенных квартирах было так холодно, что Варвара Мысикова поставила железную печку. Переселение старух в двухквартирные дома все еще задерживалось. К ней вечерами являлись почти все колучовцы, перекидывались новостишками, вспоминали померших, убитых на войне, говорили о своих и чужих детях и, что радовало Марью, не держали в душе зла на самых черствых, задубенелых в корысти людей — таких, как преставившийся Степан Северинов. За гробом его шли чинно и безмолвно, молча зарыли, постояли кругом над мокрой могилой и начали расходиться. Марья говорила своим ласковым, поющим голосом:

— Помраченный, отверженный, а тоже ить человек был.

Такого их отношения к Северинову не мог осмыслить Юзик. Как-то прорвало его на философию:

— Северинов давил их, а они пожалуйста, горюют, что умер! Неизлечимая, так сказать, болезнь. Черта простят. И что же тут, объясните мне за-ради бога, великого? В чем, я спрашиваю, велик народ наш? В поллитре?

Карманов тяжело отдувался, бордовые щеки его сизели и, чувствуя в высказывании Юзика подковырку, говорил своим надтреснутым голосом:

— Ты всего народа не касайся. Не по твоему чину шапка, понял? Раскаркался, как ворон. — И добавлял наставительно: — Народ — он всеобъемен, необозрим.

— Я в таких смыслах, что мы, так сказать, не видим сорины в своем глазу. — Юзик выгибал узкую грудь, покачивая тоже узкой головой, улыбался тонкими губами. — А найдите, кто так безалаберно хозяйствует? Не секрет, что мы не умеем стоять на точке зрения текущего дня и все пускаем по наклону, а не вверх. В нашем народе много лени.

— Ты народ дегтем не расписывай, — озлился вконец Карманов, — он в твоих суждениях нуждается как корова в седле. Учти!

Марья похварывала в эту зиму, но ни товаркам, ни навещавшему ее брату Ивану она не обмолвилась даже словом. Иван Иванович выпытывал, здорова ли она.