"Что за дьявольщина! – думаю, – ну да ничего не поделаешь. Надо исполнить свой революционный долг".
Наскоро одеваюсь, и мы отправляемся. Не надо иметь особенно богатое воображение, чтобы представить себе эту непроглядно-темную, дождливую ночь в самый разгар гражданской войны, на узловой юго-западной железнодорожной станции, вроде какой-нибудь Вапнярки. Вы, наверное, хорошо представляете себе всю эту мрачную картину, – у вас богатая фантазия.
– Да, да, – поддержал я, – заслякоченный перрон, чугунные столбики железного навеса, дыра от снаряда на месте станционных часов, керосиновый фонарь, изредка где-то в темноте винтовочный выстрел, тошнотворно-едкий запах дезинфекции, и треск вшей под сапогами.
– Вот именно, – со вздохом заметил Демьян и задумался. – По-моему, дело происходило, если не изменяет память, в этих самых местах, по которым, может быть, мы сейчас с вами проезжаем.
Я посмотрел в слегка запыленное окно салон-вагона и увидел бархатно-черное, свежевспаханное поле и маленький трактор "фордзон" с огромными задними колесами с острыми шпорами. Тяжелая темная туча уходила за пустынный степной горизонт, волоча за собой несколько дождевых полос, и длинная скирда соломы с одного боку была сухой, ярко-желтой, а с другого – почти черной, мокрой от только что прошедшего ливня. Потом пронеслась по-южному белая станция, с еще не отремонтированной водокачкой, в нескольких местах по вертикали пробитой трехдюймовыми снарядами гражданской войны, что делало ее похожей на флейту, а еще немного погодя мы увидели очертания громадной стройки в опалубках и дощатых мостках. Она поднималась из-за железнодорожного откоса, подобно деревянной Трое со всех сторон обставленной осадными машинами и штурмовыми лестницами.
Демьян не без труда, с веселым, богатырским усилием рванул оконную раму, и она с треском провалилась вниз, обдав пас застоявшейся зимней пылью; по вагону пронесся свежий вихрь послегрозового степного воздуха, разметав по салону газеты, кое-где исчерканные синим и красным карандашом Демьяна, который, не обращая внимания на это, слегка выпятив толстую нижнюю губу, любовался летевшей навстречу нам индустриальной картиной.
– Приводят меня, – продолжал Демьян, – в какой-то жуткий клоповник, – и что же я там вижу? Ровным счетом восемнадцать насмерть перепуганных лысых мешочников, собранных бдительными транспортными чекистами со всех проходящих поездов. Ну, конечно, тут же их всех и освободили. Но вы представляете себе это величественное зрелище? Когда я рассказал об этом происшествии Ленину, то он сначала не поверил, замахал на меня руками, даже рассердился:
"Демьян, да вы просто безбожно фантазируете!"
"Ей-богу, Владимир Ильич, провалиться мне на этом месте. А если не верите – спросите у Феликса Эдмундовича, он знает".
Тогда Ленин начал смеяться, сначала тихонько похмыкивая, а потом все громче и громче, приговаривая:
"Нет, это черт знает что! Надя, ты слышишь, что рассказывает Демьян? Вместо Пуришкевича посадили в холодную восемнадцать лысых мешочников! Нет, ты только вообрази себе эту картину!"
…Он хохотал от всей души, громко, по-детски звонко и четко произнося, – ха! ха! ха! – закинув голову и время от времени вытирая платком мокрые от слез глаза, в которых то и дело вспыхивали золотые искры.
1969 г. Переделкино
