Демон - [100]

На этой неделе он ежедневно обедал с Уолтом и Кларком Симмонсом, и каждый раз обед начинался с одного и того же вопроса. Как успехи, Гарри? Все хорошо, не о чем беспокоиться. Внутренне он весь сжимался, произнося эту ложь, и молился лишь об одном: только бы пережить еще один обед, и скорее вернуться к себе в кабинет, в свое убежище, и решительно взяться за дело, с прежним рвением и напором, чтобы беспокоиться было действительно не о чем. А потом они спрашивали о его самочувствии. Что-то ты плохо выглядишь, Гарри. Кажется, я слегка приболел. Наверное, какой-то вирус. Но это не страшно, скоро пройдет.

Уолт и Кларк с беспокойством поглядывали на Гарри, который и вправду выглядел нездоровым, но напоминали себе, что с работой он справится – справлялся раньше, справится и теперь, и нет никаких причин думать иначе.

Гарри смирился с песней колес электрички, теперь она убаюкивала его, навевая почти приятную дрему. Он не пытался читать газету – вот опять, вот опять, вот опять, вот опять, – а просто сидел, пропуская через себя стук колес. Вставая с места, чтобы идти на выход, он уже не вытягивал шею и не расправлял плечи, а шел, сгорбившись, как человек, чей рост превышает на несколько дюймов высоту потолка.

Казалось, что ощущение ужаса и безнадежности опережает его на шаг, когда он подходил к дому.

Линда пыталась избавиться от грустных мыслей, занимаясь домашними делами и заботясь о детях, и боролась с собой, чтобы не приставать к Гарри с расспросами. Больнее всего для нее было непреходящее ощущение безысходности и собственного бессилия. Ей так отчаянно хотелось помочь человеку, которого она любит, человеку, который медленно погибал у нее на глазах, и она ничего не могла сделать. Потому что не знала, что делать. Она знала только одно: ей нужно быть рядом с ним и постараться хоть как-то его поддержать.

Гарри упорно хранил молчание, изо всех сил стараясь не замечать, что Линда заметно осунулась и похудела. Он ложился спать молча и просыпался посреди ночи от собственного крика, просыпался в холодном поту и отчаянно пытался дышать, пытался прогнать этот образ, стоящий перед глазами, это проклятое лицо, что постоянно менялось, растворяясь в себе, лицо с жутким кривящимся ртом, распахнутым в страшном беззвучном крике…

и из

этого рта выплывало лицо его сына, с глазами, застывшими от ужаса, и отметина от отцовской ладони у него на щеке тихонько дымилась…

а потом он различал

слабый свет, даже не свет, а намек на свечение где-то там, в темноте позади этих лиц, постоянно меняющихся, но всегда остающихся неизменными, далекий свет на расстоянии в целую вечность, и все же он чувствовал, что этот свет может мгновенно зажечься прямо перед ним и втянуть его в свой пламенеющий вихрь. Он сопротивлялся этому свету, отрицая его существование, но свет медленно приближался, подобно некой громадной неповоротливой твари со скрюченными или, может быть, переломанными ногами, и Гарри пытался кричать, чтобы отогнать от себя этот ужас, прогнать обратно в небытие, а лица по-прежнему таяли, растворяясь в себе, и Гарри вновь просыпался, вытирая с лица едкий пот, и еще долго сидел, свесив ноги с кровати, стараясь не замечать пустоту, эту пугающую темноту, что подступала со всех сторон, но зажечь свет было страшно не меньше, он отчаянно искал в себе силы разогнать этот морок, но кошмары, поселившиеся у него в голове, лишь насмехались над ним, и он сидел, совершенно раздавленный, раздираемый двумя страхами – страхом света и страхом темноты, – пока не падал в изнеможении на постель, и спал какие-то жалкие два-три часа, а потом уже надо было вставать и начинать новый день, точно такой же, как предыдущий, который тоже закончится ночью кошмаров, точно такой же, как только что пережитая им ночь.

Жизнь Линды Уайт стала практически невыносимой. Ярко светило солнце, небо слепило синевой, новая жизнь расцветала повсюду вокруг, но в жизни у Линды не было радости. Она всегда очень любила Пасху и еще с осени предвкушала, как будет выбирать для Мэри пасхальный наряд, но теперь ей пришлось чуть ли не силой заставить себя доехать до магазина, и она купила первое, что попалось ей на глаза и подошло по размеру.

Дети тоже ждали Пасху. В этом году Мэри впервые встретит Пасху осознанно, она с восторгом ждала подарков и мечтала увидеть пасхального зайца; Гарри-младшему не терпелось, чтобы скорее начались пасхальные каникулы, когда можно будет поехать в гости на несколько дней и к одним бабушке с дедушкой, и к другим, – но ощущение надвигающейся беды, поселившееся в их доме, отравляло им радость.

Линда не раз говорила себе, что пора ехать по магазинам, покупать подарочные корзинки, мармеладные шарики, шоколадных кроликов, зефирных цыплят, красители для яиц и другие пасхальные принадлежности, но постоянно откладывала поездку, у нее не было ни настроения, ни сил, и чем дольше все это тянулось, тем сильнее росло ощущение, что она заперта, как в ловушке, в этом доме, который она так любила, и Линда все больше и больше впадала в уныние, но упорно твердила себе, что завтра все будет иначе.

Пальмовое воскресенье принесло с собой яркое солнце, чистое небо и освежающую прохладу ранней весны. Линда с детьми вышли в сад, а Гарри сидел в гостиной и вполглаза смотрел телевизор, где шел репортаж о событиях дня.