Демон пучины - [32]

Сомнения Конана разрешились довольно быстро. Усадив их обоих на почетные места, герцог Эстепонато поднялся с чашей в руках.

— Я, как правитель Аргоса, а сейчас, в большей мере, как счастливый отец, благодарю судьбу, которая привела в наш город короля дружественной Аквилонии вместе с его удивительным лекарем. Прошу стоя поприветствовать короля Конана и спасителя моею сына… — Его свет лось на мгновение смутился, сообразив, что так и не узнал имени благодетеля.

— Его зовут Зубник, — тихо подсказал киммериец, тоже поднимаясь и обводя взглядом восторженные лица. Тут словно дуновение сквозняка коснулось его щеки: он узнал ощущение, это был чей-то напряженный взгляд. Так смотрела ему в спину незнакомая девушка, в той самой харчевне в Саусалье, где Конан встретил Кастеджо.

— За великого лекаря Зубника! — громко провозгласил Эстепонато, поднимая свою чашу. Праздник начался.

Немного позже, поискав глазами, киммериец среди разноцветного вороха гостей, заполнивших зал, нашел-таки ту, что без улыбки, неотрывно смотрела на него. Теперь она была великолепно одета, затейливую прическу украшали драгоценные камни, складки прозрачного платья успешно не скрывали изящных линий тела. Для пятидесятилетнего Конана все выражения, мелькающие на женских лицах, были давно уже пройденным букварем. Но эти глаза не говорили ничего. Действительно, больше всего они напоминали пропасть, с клубящимся на дне туманом, мешающим сказать, где дно. Все больше мрачнея, киммериец пытался убедить себя, что его совершенно не занимает эта странная девушка, беззастенчиво и неотрывно глядящая на него. Будь в ее взгляде хоть капля желания или призыва, он, отвернувшись, немедленно забыл бы о ней, но его задевало ощущение странной неженской силы, таившейся в нем. Чуткий Зубник заметил перемену в настроении короля и, немного расслабленный обхождением и вином, спросил напрямик:

— Вы кого-то увидели, господин?

Решив проверить свои ощущения, Конан тихо ответил, глядя перед собой:

— За столом у окна, лицом к нам, сидит девушка, посмотри, в голубом платье, высокая прическа, светлые глаза. Что ты о ней скажешь?

Зубник, не особо церемонясь, привстал и, вытянув шею, долго смотрел в указанном направлении. Наконец, сел и разочарованно сказал:

— Простите, господин, может, для вашего возраста это и девушки, но, по-моему, старые коровы. — Увидев бешеный взгляд Конана, он живо добавил: — А в синем там вообще никого нет!

— Да ты куда смотрел, деревня? — начиная закипать, спросил киммериец.

— Куда сказали, во-он, у окна стол. Два мужика там сидят, рожи красные, потом женщина толстая с бородавкой на носу, опять мужик, старуха в драгоценностях, аж к земле ее клонит, сколько понавесила… — Зубник честно перечислял всех, кого видел. Никого похожего на ту, которая леденила Конана взглядом, он не назвал. «Снова мираж?» — подумал киммериец, открывая для себя еще одну необычную способность Зубника. Вернее, его НЕспособность видеть миражи.

В конце концов ему надоела эта странная игра взглядов, и он решительно поднялся, чтобы подойти к девушке. Конан не знал, можно ли схватить мираж на руку, но ситуация должна была разрешиться: либо наваждение исчезнет, либо он вытрясет из этой холодной красотки, кто она и откуда. Увы, с высоты своего огромного роста киммериец хорошо разглядел и старуху в драгоценностях, и краснолицых мужчин, и всех женщин за столом, отметив про себя, что эпитет Зубника насчет коров довольно близок к истине, но… Девушка в голубом бесследно исчезла.

Эстепонато выжидающе смотрел на Конана, и тот сообразил, что стоит почти во главе стола. Пришлось срочно произносить тост за дружбу народов Аквилонии и Аргоса.

После, уже во время непринужденной беседы, Конану удалось, наконец, изложить герцогу свою просьбу.

— О чем речь, многоуважаемый Конан! — Эстепонато изобразил на лице самую доброжелательную улыбку. Он чувствовал некоторую неловкость и легкое раздражение. Несмотря на счастливое избавление сына, его все еще немного удивляло столь необычное появление во дворце могущественного короля Аквилонии: без свиты, в простом платье, в сопровождении лишь молодого лекаря. Герцога грызло любопытство, но он скорей откусил бы себе язык, чем позволил о чем-либо расспрашивать высокого гостя. Про себя он решил, что лучше вызовет Конана на разговор и, может быть, сможет выведать причину этого неожиданного визита.

— Я немедленно отменю свой приказ, и вы сможете выйти в море так быстро, как только захотите. Однако, — герцог озабоченно-многозначительно посмотрел на киммерийца, — не сочтите мои слова вмешательством в ваши королевские планы, но я с трудом представляю себе человека, который по собственной воле отважится выйти из порта. — Теперь лицо его светлости выражало скорбь. «Из него мог бы получиться великолепный актер», — мельком подумал Конан и внимательно прислушался.

— Мне шестьдесят два года, — издалека начал Эстепонато, — и за всю свою жизнь я не удалялся в глубь континента больше, чем на день пути. Я знаю море лучше себя. То есть, — поправился он, — я думал, что знаю. Что происходит сейчас — загадка из загадок! Вы, наверняка, обратили внимание на ужасный запах… — Конан согласно кивнул. — Нет слов, в жаркие годы бывало, море начинало цвести, однажды, лет, кажется, тридцать назад, сильнейший шторм забил всю бухту гниющими ядовитыми водорослями… Но все это были, так сказать, дела житейские… — Герцог вдруг отвлекся, жеманно разулыбавшись кому-то в сторону, и Конан окончательно сделал для себя вывод, что Эстепона то ему не нравится. — Извините, приехала сестра моей покойной жены. О чем я? Да! То, что происходит с морем сейчас — это просто ужасно! Впечатление, будто океан разом выплюнул все то, что мы выливали и выбрасывали в него сотни лет! Даже в нескольких милях от берега вода напоминает, простите, отхожее место! Я скажу больше: если вы знаете моряков, — киммериец свысока посмотрел на собеседника: соображает тот вообще, с кем говорит! — это бесстрашные люди! Так вот, у меня полный город этих бесстрашных людей, которые опустошают винные подвалы, каждый день устраивают несколько десятков драк на улицах и в трактирах, на суше они сходят с ума, но в море не выходят. И причиной тому не только мой запрет. — Герцог понизил голос и, сделав страшные глаза, сказал: — Они боятся!