Демократия и тоталитаризм - [4]

Сегодня СССР принято обвинять во всех грехах, мешать с грязью советский образ жизни. Но это так же смешно, как рассуждения варваров эпохи великого переселения о бескультурье римской империи.

Впрочем, варвары были честнее.

Как воскликнул один человек, больше двадцати лет не бывший на родине: «Боже, что они сделали с народом!» Ему предоставили свободу? Но это свобода ветра на пепелище! Любой народ, как ребёнок, которого надо воспитывать, брошенный, он превращается в маугли.

НЕЗНАНИЕ — СИЛА?

Человек прошлых веков, ещё не охваченный мировой паутиной СМИ, отрезанный в медвежьем углу тысячью вёрст от других, обладал чувством своей повышенной значимости, ощущая себя если не центром мира, то своей деревни. Что в психологическом плане одно и то же. Лучше быть первым в Галлии. Разве это не сродни чувству собственного достоинства? На задворках цивилизации ковались цельные характеры, сильные личности. Там вырабатывалось гордое ощущение себя как личности. Сотни же телеканалов вместе с иллюзией сопричастности всему человечеству дают почувствовать почти физически собственную ничтожность. Обрушивающаяся информация, зачастую абсолютно ненужная, одурманивает, не давая сосредоточиться, обилие медийных лиц приводит к утрате своего. Вся мыслительная деятельность нашего современника сводится, как в учебном тесте, к выбору из суммы уже готовых, предлагаемых мнений. Вся его энергия сводится к тому, чтобы приспособиться, найти место в гигантской машине, встроив в неё винтиком своё «я», а все страхи сводятся к тому, чтобы из неё не выпасть. Пластая, трамбуя личность, унифицируя в серую, податливую массу, где главной добродетелью считается толерантность, а лучшим из качеств — конформизм, цивилизация плодит серых мышей, безвольных, не заглядывающих дальше кошелька и соседнего супермаркета. Видимо, научно-технический прогресс делает этот процесс необратимым, как и глобализацию, превращая человечество в миллиарды акакиев акакиевичей. Вместо ницшеанского «сверхчеловека» на сцену вышел «недочеловек» — потребитель, интересный лишь как экономическая единица, планктон, питающий чрево товарно-денежного левиафана.

И зачем такая цивилизация?

АНДЕГРАУНД ИЛИ ДЕГРАДАУНД?

Россия — культурная провинция. А США, Иран и Куба — нет. Провинциализм определяется не масштабами или могуществом страны, а неспособностью развивать своё, неумением проявить собственное оригинальное мировоззрение. Это состояние души, когда ослабленная воля позволяет лишь поклоняться столице, диктующей вкусы, выступающей законодательницей мод. Мы переняли экономический строй и политическую систему, называем главу государства президентом, а резиденцию правительства — Белым домом. Почему же культура должна быть исключением? Ещё Тойнби писал, что вместе с английской винтовкой афганский моджахед приобретает западные ценности. Как бонус или в нагрузку? Вместо противодействия культурной экспансии наша «элита» предпочитает добровольное погружение в провинциализм, примеряя кафтан первого парня на деревне. Примелькавшиеся на экране деятели искусств охотно соглашаются быть проводниками чужой эстетики, соревнуясь в культуртрегерстве, они довольствуются ролью второго в Галлии. Для этого не нужны таланты. Кроме одного — таланта обезьянничать. Преуспевание в нём сегодня не смущает, а, наоборот, ставится в заслугу, поощряется лавровыми венками, престижными премиями и призами «национальных» фестивалей. Вот только «столица» смотрит на это соответственно: как хозяин, выражающий радостное удивление у клетки с попугаем: «Надо же, ещё и говорит!» Наши фильмы об Отечественной войне сняты в стилистике американских боевиков, а сюжеты драм тиражируют американскую мечту на российской почве. Мы гордимся статусом культурной провинции, превращая в событие национального масштаба выдвижение очередной подражательной ленты на «Оскара». И при этом говорим о славянском возрождении! Псевдоискусство для псевдогосударства? Вытравление национальной культуры — это контрибуция за проигрыш холодной войны, нас приучают смиряться с выступающими под маской глобализации америкоцентризмом и тотальной голливудизацией. Но духовно близким может быть только национальный гений — в силу этнических особенностей и непередаваемых нюансов, на которых строится подлинное искусство. Чужое всегда отражается, как в кривом зеркале, выглядит искажённым. Передаются только контуры, грубые черты, а полутона и тонкости размыты. Впрочем, общество потребления, ориентированное на биологические потребности, не нуждается в глубоком искусстве, а вполне довольствуется «фаст-артом», привыкая к схематичным героям, поверхностным отношениям и потоку банальностей, выражающему житейскую мудрость.

В позднюю советскую эпоху, несмотря на крепкий средний уровень официального искусства, который поддерживала профессиональная цензура (бывшая не только идеологической, но и эстетической), симпатии интеллигенции были на стороне андеграунда, ориентировавшегося на Запад. С приходом диктатуры масскульта и цензуры рынка, интеллигенцию поглотил средний класс, а бывший андеграунд занял главенствующее положение, превратившись из запретного плода в обязательный. Он принёс смерть изящной словесности, в живописи отрезал связи с наследием прошлого, отлучив краски и мольберт, которые заменил на синтетические материалы для инсталляций, вытеснил на обочину классическую музыку, навязав непритязательные мелодии американской культуры. Глобализация? Взаимопроникновение культур? Неизбежность чужого влияния? Но между влиянием и подавлением тонкая грань: где кончается первое и начинается второе? Неужели в стране Толстого и Достоевского трудно найти своего Куэльо или Дэна Брауна? А «поттеризация», прошедшая катком по детской литературе? Неужели фантазии англичанки богаче тысячелетней русской мифологии? Положение сырьевого придатка, которое занимает Россия последних десятилетий, вовсе не обязывает быть и придатком культурным. Перефразируя евангельское: оскверняет не что отдаёшь, а что принимаешь. И сегодня сказывается больше не наша экономическая отсталость, а традиционное низкопоклонство российской верхушки перед Западом — её англомания и франкофилия.