Демобилизация - [6]

— Батя, батя. Заладил. Какой он тебе батя? Батей раньше попов звали, а как попы в атаманы пошли — батьками стали. Махно, например.

— Махно учитель был, — уточнил Новосельнов.

5

«Ну, чего злишься, — попробовал успокоить себя лейтенант. — Тоже мне, исследователь душ. Верно Гришка сказал: дерьма-сапога историк… Хрена ты в людях смыслишь!» — и он в сердцах захлопнул тетрадь.

— Где этот драный почтарь? Крутни еще раз, — кивнул дневальному.

— Да есть связь, — терпеливо зевнул Черенков.

— Связь есть, а Гордеева нету. Он, собака, может, в город и не ехал. Сейчас, может, у Соньки, ежовый корень… — с удовольствием выругался дневальный.

— Врешь…

— Пошлите кого-нибудь, пусть шуганет. Или хоть сам слетаю. Погляжу, как с перепугу в штаны не влезет.

— Чего разлегся, за печкой следи, — сказал Курчев. — Пусть побалуется, если охота. Только, чёрт собачий, сегодня среда. Если вечером не отвезу, то четверг пропал, в пятницу брат на кафедре не бывает, суббота вообще не день, а на той неделе у него, вроде, командировка в Питер. Смотришь — и моя аспирантура одним местом улыбнется.

— Ничего, примут. Ты по уму в самый раз, — зевнул Гришка.

— Вы бы своей машины не относили, товарищ лейтенант, точно бы до обеда управились. Вы это ловко, все равно, как женщина в конторе, где справки заверяют. Раз-раз постучит и готово, и два рубля с листка. Как родитель помер, мы с маманей в Челябе копию со смерти снимали. Так она, как вы всё равно, — раз-раз — и вся любовь. Два рубля с листка…

— Ходят тут всякие. Наработаешь с ними, — пробурчал лейтенант. Особняк уже интересовался, что у Курчева за машинка. Марки какой и для чего вообще… — лейтенант поглядел в глаза истопнику: не ты ли, мол, проговорился? Но истопник глядел не моргая. То ли глуп был, то ли чересчур хитер, но на морде смущения не отражалось.

— Думают, все дело отстукать, — снова проворчал Курчев, поворачиваясь к Гришке. — У ихнего брата грамотный, кто очки носит, а кто с пишмашинкой тот полный академик. Всё для показухи, а смысла не надо…

— А может и не надо, — хмыкнул Гришка. — Ваша наука — пиши и все. Пена без пива. Передери откуда-нибудь конец и вези кузену. Примут, не волнуйся. Там у вас все друг у друга воруют. Важно, чтоб лишь не слово в слово. А на бумаге язык у тебя подвешен.

Новосельнов давно знал, что двоюродный брат лейтенанта, молодой, полтора года назад защитившийся и уже успевший получить доцента философ Алексей Сеничкин проталкивает родича в аспирантуру на соседнюю историческую кафедру. Правда, дело упиралось в образование лейтенанта: оно было жиденькое — даже не университет, а педагогический истфак, оконченный, к тому же, четыре года назад и с кучей троек.

— Надо было тебе в училище в партию подать. Точно бы теперь прошел. За руку водить вас, желторотых, — неожиданно повернул разговор Гришка.

— Вы комсомолец, товарищ лейтенант? — спросил дневальный.

— Два месяца осталось. В апреле — всё. Отыгрался.

— Ну и дурак, — сказал Гришка. — Подавай сейчас.

— Поздно. Тогда уж точно не отпустят.

— Теперь, товарищ лейтенант, до двадцати восьми держат. Замполит говорил, — снова подал голос дневальный.

— Знаю, — кивнул Курчев. Разговор был ему неприятен. Он и наедине с собой не любил касаться этой темы. Мысли о необходимом вступлении в партию отравляли всю сладость будущей аспирантуры. Он хитрил, отдаляя решение, надеясь, а вдруг и без этого примут, скажем, сочтут реферат уникальным, просто умопомрачительным. В конце концов, можно и на два года продлиться, а там видно будет. Но всё это были мысли нерадостные и трусливые. Впрочем, сейчас, после дискуссии о Ращупкине, которая вывела Курчева полным кретином, думать об аспирантуре не хотелось.

«Тоже мне умник, — ругал себя Борис. — Вечно влюбляешься в кого-то… Добро бы в бабу, в Вальку, например… А то в начальство. А чего тебе в нем? Службист и подлиза…» — и Курчев вспомнил, как месяца четыре назад на осенней инспекторской Ращупкин рапортовал корпусному командиру. Огромный, неправдоподобно длинный, гаркнул «Сми-ар-на!», как репродуктор, на весь поселок и, по-журавлиному выбрасывая ноги, двинулся к середине плаца, где стоял укутанный в темно-лиловую шинель кругловатый низенький корпусной, на погонах которого было всего на звездочку больше.

«Та-ва-рищ па-ал-ко-ов-ник!» — морщась, вспоминал Борис, и каждый слог рапорта больно ударял сейчас по затылку.

«Сознательная дисциплина!» — передразнивал молодого подполковника. «Каждый солдат обязан беречь дисциплину и отвечать за нее головой и честью. Каждый! Я понятно говорю?»

«Сознательность… честь… одно сотрясение воздуха», — думал Курчев. «Однако нервишки у тебя, Борис», — успел еще он сказать себе и тут же дневальный закричал:

— «Победа», товарищ лейтенант. Чужая. Второй поворот проехала. И Гордеев, сучонок, из оврага вылезает. Значит врал я. Был в городе. Газеты тащит.

— Иди ворота открывать. Какого еще лешего несет. Дуй отсюда, Гришка.

— Я пересяду, — сонно покряхтел Новосельнов и перебрался на топчан дневального.

Бежевая, незнакомая Курчеву «Победа» терпеливо, не сигналя, ждала, пока толстый Черенков справится с воротами, а потом медленно проплыла мимо наклонившегося к ее стеклу и прижавшего к ушанке руку лейтенанта. Рядом с шофером никого не было, а на заднем сидении Курчев увидел полкового особиста и худого незнакомого полковника.