Демобилизация - [30]

— Я не социолог, Алексей Васильевич, — повторила она. — И никакой не философ. Но мне это любопытно. И вообще, — она снова нервно пожала плечами, словно это движение помогало ей находить нужные слова, — и вообще это самостоятельно.

— Чистейший дилетантизм, — фыркнул доцент.

— Ни в какие ворота не лезет. Разве можно принести на кафедру? В лучшем, в самом оптимальном варианте — засмеют.

— Да, для кафедры, вы правы, — не годится. А читать исключительно интересно.

Курчев почувствовал, что гостья, как и жена, слегка задирает доцента. Она поднялась и оказалась не очень высокой, правда, выше Марьяны и еще худее.

— Мне пора, — протянула руку молодой хозяйке. Держалась хорошо, внешне ничем себя не выдавала. И даже брошенное вскользь «Алексей Васильевич» прозвучало почти естественно.

Марьяна не слишком усердствовала ее удержать.

— Мне действительно пора, — повторила аспирантка. — Нет, не беспокойтесь, — сказала Сеничкину, который, полуотворив дверку стенного шкафа, снимал с вешалки пиджак. — Меня вот… военный проводит…

Видимо, гостья не разбиралась в знаках различия, а называть впервые увиденного человека по имени не решалась.

— Вам на метро? — спросила она Курчева.

«Выдержка!» — подумал он и кивнул, понимая, что его используют, как подручные средства при переправе. Но зачем вообще ломать комедь, приводить к себе домой девчонку, с которой живешь? Или это не доцент, а Марьяна? С Марьянки станется отчебучить такое. Зазвать домой и показать сопернице, чем тут дело пахнет. Вот я — жена, вот он, мой муж, а вот ты. Ну, деточка, решайся! Слабо, а? Да, это Марьянкина манера. Что ж, довольно неглупая манера. Каждый сражается, как может. Во всяком случае, в этом нет ничего страусиного. Без обмана и самообмана…» — подумал и с легкой усмешкой ткнул невестку в плечо.

— Медведь, — фыркнула она, понимая, что он ее разгадал, и при этом не скрывая радости.

Что ж, первый раунд был за женой. В общем, Курчев почти не сомневался, что она выиграет и всю схватку, если не нокаутом, то по очкам. Но все-таки аспирантка была удивительней, необычней.

В прихожей доцент подавал ей дубленку и тихо — громко разговаривать здесь не полагалось — пел по поводу вступительной главы ее диссертации, которую, видимо, еще раньше подрядился написать.

— Нет, это вовсе не трудно… Что вы! Что вы!.. Курчев видел, что аспирантке не по себе.

— Заходите, заходите, — негромко подпевала Марьяна.

— В комендатуру не попади, — вдруг повернувшись к брату, нахмурился Алеша.

— Я натощак не пью, — не удержался Курчев, чтобы не уколоть его. Но Сеничкин и бровью не повел.

— Книги возьми, — повторил надменно.

— В другой раз, — отмахнулся младший брат. — Эта неделя у меня сплошняком. Не продыхаешься.

Ему не хотелось торчать в дверях и препираться. Даже спиной он чувствовал, как аспирантка не чаяла побыстрей выскочить из этой квартиры.

20

— Ну, так как? — шепотом спросила Марьяна, когда дверь захлопнулась и они остались вдвоем с мужем в полуосвещенном коридоре.

— Бедненький Лешка, — она подошла к нему и погладила по затылку. Бедный, бедный дурашка. Нет, это абсолютно не то, что вам нужно, Алексей Васильевич. Да, Алексей Юрьевич Сретенский, это совсем не то.

Она стояла перед ним, ладная, аккуратная, пухлогубая, старший следователь по особо важным делам. Нежная, удивительно понятливая, уступчивая, снисходительная, она иногда срывалась и вдруг выскакивала другая Марьяна: лихая, грозная, безоглядная — и Алексей Васильевич тут же поджимал хвост. В решительные моменты у нее вдруг оказывалась эта сволочная решительность, которая, впрочем, всегда была, но только покоилась на запасном пути. Обыкновенно Марьяна Сергеевна не слишком обращала внимание на легкие флирты мужа. «Хороший левак укрепляет брак», — задорно острила она в своей компании. Но стоило появиться серьезной опасности — и Марьяна преображалась. Прошлым летом, когда из ГДР приехала в отпуск Марьянина подруга по эвакуации, расфуфыренная в пух и прах переводчица Клара Викторовна — и Алексей Васильевич, приведенный в восторг разнообразием ее туалетов, уже собирался с ней переспать, Марьяна спешно выписала из Подмосковья Курчева. Но сейчас дело было серьезней. Аспирантка была красивей переводчицы, и Алексей был настолько влюблен, что даже, по наблюдениям Марьяны, оттягивал близость с этой чертовой высокого класса девчонкой.

— Не такая женщина вам нужна. Не такая, не такая, не такая, — шептала решительная жена, доставая рослому мужу только до подбородка, но в глазах у нее сияли презрение и любовь, и, чуть привстав на носки, она уверенно, как судебное определение, впечатала в губы мужа свои губы и не отрывала их, вся вминаясь в робковатого, струсившего Алексея Васильевича. Она вминалась в него в этом полуосвещенном коридоре, вдавливалась требовательно и нежно, и Сеничкин — или Сретенский, все равно! — почувствовал, что раскисает, отступает, покоряется ей, что сам плывет, как в нокдауне, голова затуманивается и худенькая аспирантка куда-то исчезает, а в нем самом растут гордость и тщеславие, и, наконец, появляется самое простое, такое обыкновенное желание обладать этой влюбленной в него женщиной — и, наконец, пропадает даже самый последний страх, что все это сейчас произойдет в коридоре прямо у двери комнаты, где еще не заснула несовершеннолетняя сестра.