Демидовский бунт - [83]

После Пахома[16] потеплело, а когда проезжали небольшим лесом, Аверьян радостно ткнул кривым кнутовищем в сторону могучего дуба:

– Смотри, святой отец! Дуб озеленился нынче по макушку – будем мерить овес кадушкой! Верная примета.

Правее могучего дуба четыре разлапистые, до земли, елки украсились многорядными нежно-зелеными ожерельями из молодых побегов величиной с мизинчик новорожденного младенца. На конце многих «мизинчиков» не слетели еще светло-коричневые наконечники былых почек. Отец Киприан не сдержался, воскликнул, очарованный:

– Экая красота нерукотворная! – И долго смотрел на темные ели в дивном весеннем убранстве.

В ночь над обозом нависла грозовая туча. Мужики проворно попрятались под телеги, драгуны укрылись плащами. Илейка при первой же вспышке молнии натянул на голову кафтан и прижался спиной к теплой спине Аверьяна. Первые раскаты грома, словно дробные камни по железной крыше, прогрохотали и затихли. Отец Киприан пошутил:

– Не зря шепчут пугливые старухи, будто грозовая туча – ведьмино покрывало.

Снова яркая вспышка над мокрой степью, треск над головой, торопливые взмахи пальцами перед лицом – все трое перекрестились. Монах не утерпел, снова пошутил над отроком:

– Ты, брате, как та птица малая, страха ради, что небо на нее упадет, ежели доведется уснуть ей, засыпая, всегда одну ножку на себя для бережения накладывает. Слышал такую присказку?

Рядом засмеялся Аверьян, но и сам тут же снова принялся шептать молитву – молния ударила где-то совсем близко. Под дождевыми потоками фыркали лошади, обоз словно вымер. Мужики возились под телегами, не спасавшими от дождя, неслышно чертыхались и молились заодно, чтобы Господь уберег их от напастей. И не думали, что беда грянет на них не с неба, а из темного леса.

Несчастье случилось в ночь на Иванов день[17]. К вечеру начальник воинской команды распорядился разбить бивак на опушке леса, неподалеку от продолговатых озер, заросших камышами, осокой и буйным красноталом с нежно-зеленой листвой.

Отец Киприан стоял на коленях рядом с Илейкой, который упрямо, до тошнотворного головокружения дул на слабый огонек под сухостоем: костер никак не хотел разгораться.

– Передохни, брате Илья, не упрямься, – посмеялся отец Киприан над отроком. – Ты похож теперь на выжившего из ума старца: домочадцы по горящей избе мечутся, скарб в двери и окна кидают, а он упрямо на печь лезет кости допаривать. Чуть подсохнут ветки – разгорится огонь. – Увидел, как офицер в сторонке от мужицких костров тщательно осмотрел оружие, потом сменил легкие хромовые сапоги на солдатские. С ним собирались четверо драгун. – Куда это наш воинский пастырь на ночь глядя надумал стопы свои направить? – удивился монах и в недоумении дернул густыми бровями. – Вид таков, будто замыслил убить черного петуха, которому пришел срок яйцо снести[18].

– На уток собрались их благородие, – пояснил Аверьян. Переваливаясь на кривых ногах, словно в зиму закормленный гусь, он обошел телегу и присел рядом с Илейкой у костра, приготовил пшено и кусок сала для каши. – Который раз езжу с ним этим трактом, и каждый раз по вечерней зорьке он непременно снаряжается здесь на охоту. Разные прихоти и у бар бывают.

– Ишь ты, – с осуждением проворчал отец Киприан. – Гулевая натура и в дальней дороге не меняется.

Костер наконец-то разгорелся, через малое время закипела вода, потом потянуло запахом преющей каши. Поодаль, под серым облачным небом, передвигаясь неуклюжими прыжками, паслись стреноженные кони. Двое драгун стерегли их. Темные фигуры всадников четко вырисовывались на фоне желто-розового закатного небосклона.

У костра ближе к опушке четверо служилых строго по очереди черпали из одного чугунка овсяную кашу. Пожилой и толстощекий драгун рассказывал веселые побаски, молодые, словно в чужом застолье, робко смеялись и косились на лес, до которого можно было дотянуться стволом ружья.

Постепенно угасала вечерняя заря, потемнела степь, недолгими, но настойчивыми рывками задул южный ветер. Фигуры караульных драгун уже чуть виднелись в сгустившихся сумерках, затихли голоса у костров. Под телегой неподалеку от побродимов послышался чей-то надоедливо монотонный храп.

Рядом с Илейкой вдруг зашелся надсадным лаем Иргиз.

Отец Киприан приподнялся с ложа: тьма вокруг и ничего не видно, хоть глаза перстом коли.

– Зверя, должно, учуял поблизости, – высказал догадку Аверьян, подстилая под себя плетеную рогожину: земля ночью довольно-таки прохладная. – Еще два дня ехать, и конец нашему пути. Выгрузим припасы, медную казну в этих неподъемных бочках, чем ни то загрузят нас в Омске, и айда-поехали восвояси…

Грохнул выстрел и заглушил последние слова Аверьяна. За ним, словно вдогонку за убегающим волком, выстрелили другой и третий раз. Из леса с криками и ревом вывалилась вооруженная толпа людей. Легко, словно весеннее половодье непрочный крестьянский плетень, нападавшие смяли и обезоружили четырех охранников и кинулись к возам. Загремели топоры, зазвенела казна, пересыпаемая в торбы из опрокинутых бочек. Побродимы упали на землю и затаились. Им видны были забрызганные грязью сапоги, лапти, полы распахнутых кафтанов и восьмипудовый бочонок, скинутый с телеги Аверьяна на землю. Бочонок стоял на земле так крепко, будто был очищенным от коры пнем только что спиленного дуба.