Демидовский бунт - [101]

– Во, еще один! Должно, дружок Макаркин. Зрил самолично, как покойника волок к дому, Парамошке помогая. Допытать бы его, братцы.

Илейка снял мурмолку, троеперстием перекрестился на закопченный иконостас в переднем углу. Разговор за спиной не умолк, посыпались опасные вопросы:

– Должно, беглый. Кто его знает, мужики?

– Эй, бродяжка, ты отколь приблудился к нам?

Илейка прошел к трактирной стойке, на ходу отвечал:

– Не бродяжка, а солдатский сын! Мамка померла, иду к тятьке. Он сержантом послан недавно в Бийскую крепость. – Илейка врал, потому как в противном случае, он уже понял, ему из села не выйти беспрепятственно. Из кладовой к стойке вышел толстощекий губастый парень, стриженный под кружок. Широкой грудью он навалился на прилавок, презрительно сощурил карие сонные глаза, оглядел оборванного посетителя.

– Чево тебе? Воришка небось? А ну пошел прочь!

– Зашел харчи купить в дорогу, до Бийской крепости.

– Ишь ты, каков купец! А чем платить-то станешь? Не по рылу тебе и пятака медного иметь. Ну-ка, тряхни мошной!

Илейка вынул из кармана заранее приготовленные медные деньги и протянул горсть над прилавком. И вдруг произошло несуразное: молодой трактирщик ловко, словно муху над миской, перехватил его руку, придавил к стойке и завопил, невесть чему радуясь. Илейка дернулся, но было поздно.

– Попался, вор, бродяжка! Люди, глядите, воришка сволок со стойки горсть монет! Имайте вора!

Еще несколько месяцев назад Илейка сомлел бы от испуга, а сейчас даже голос не дрогнул. Он со злостью рванул руку из-под влажной ладони трактирщика, рассыпав копейки на прилавок и на пол.

– Не лги! Мои это деньги! На святой иконе поклянусь – мои.

За столами мужики перестали галдеть и стучать кружками, с любопытством ждали, чем все кончится. Вступиться за бродяжку не посмели: Досифей на селе – первостатейный мужик, с ним ссориться – себе в тройной убыток выйдет.

Из кладовой вышел сам хозяин – полная противоположность сыну: черноволосая с сединой голова, глубокие морщины у рта. Худое лицо казалось еще более длинным из-за тонкой и редкой бороды. И телом Досифей не в купеческое сословие, узкоплеч, штаны обвисли.

«Сморчок маринованный всплыл из рассола», – едва успел подумать Илейка, отступив от прилавка на шаг подобрать монеты.

– Что за гвалт, Сидор? – спросил тихо Досифей.

– Нищеброд монеты с прилавка хапнул!

Илейка рта не успел раскрыть в оправдание, как хозяин все тем же равнодушным голосом изрек:

– Имай тогда. К сотскому сведем.

Перепрыгнув через чью-то подставленную ногу, Илейка рванулся к двери. «Пистоль не налапали бы! Узрят оружие – запытают досмерти: откуда взялось?»

Сидор выбежал из-за стойки, вслед ему летел наказ родителя:

– Догони и вытруси хорошенько! Да к сотскому.

Почти из-под ног от крыльца метнулся заспанный неряшливый петух с большим исклеванным гребнем. Теряя перья, он взлетел на старую кадь, до краев наполненную затхлой водой, и заголосил недурем, перепугав впечатлительных хохлаток.

– Чтоб ты сдох! – ругнулся Илейка на петуха и кинулся бежать вдоль улицы.

Парень был здоровый, выше Илейки на добрую голову, да и застоялся за прилавком. Распугивая гуляющих по улице кур и гусей, уворачиваясь от редких встречных подвод, Илейка легко бежал в противоположную, дальную от церкви сторону села – не навести бы погоню на хромоногого отца Киприана.

За спиной по-прежнему тяжело бухал сапогами Сидор и кричал редким прохожим односельцам:

– Имайте вора! От тятьки награда будет!

Кто в ответ смеялся, кто для видимости пробегал вслед за Илейкой десяток саженей и отставал. Один тщедушный мужичишка спрыгнул было с телеги, пытаясь перехватить Илейку, но тот увернулся, перескочил поросшую полынью канаву за околицей села и нырнул в кусты над берегом Чарыша. Отдыхиваясь, оглянулся – Сидор взопрел, но не отставал.

«Еще выдюжить бы полверсты, да поскотины»[19], – подумал Илейка и снова побежал. Мужичонка скоро отстал, притомившись, махнул рукой и повернул к селу. Сидор надбавил прыти. Его прерывистое и шумное сопение – будто худые меха в кузнице – уже слышалось совсем рядом. Илейка понял – привычному к ходьбе, но голодному далеко не убежать, тело с каждой саженью становилось все непослушнее, в глазах клубилась пелена, подобно туману над степью в предутренние часы…

Илейка перелез через поскотину, пробежал еще саженей пять и остановился, с трудом сдерживая свистящее в груди дыхание. Успел окинуть взглядом окрестные заросли: слава богу, никого поблизости! Сунул руку под кафтан, нащупал теплую рукоять пистоля, сжал ее вздрагивающей рукой.

– Ага-а, попался, вориш… – И замер на полуслове возликовавший было Сидор, умытый потом и распаренный долгим бегом, словно только что из-под жаркого банного веника: в лицо из черного глаза взведенного пистоля дохнуло жутким могильным холодом. – Ты что… – ошалело залепетал. Красное лицо бледнело, наливалось буро-желтым соком, стало похожим на недозрелую, лежащую в тени листьев тыкву.

– Тать… без стыда и совести… – Илейка сплюнул густую слюну, чтобы не мешала дышать. – Перед Божьим ликом… не устыдился грабить путника. – И дерзкая мысль вдруг пришла в голову: – Скидай портки! Живо, а то стрельну! Кому велено! – прикрикнул Илейка, видя, что парень мешкает, путается ногами в штанинах. – Вот так… И рубаху стаскивай. Да полегче, боров белотелый, не порви рубаху-то на мокрых плечах! Ишь, прыткий больно, саврас без узды.