Демидовский бунт - [100]

В широком проеме звонницы показался молодой парень. Высунувшись наполовину, он оперся руками о подоконник. Верховой ветер трепал белые волосы, над селом по небу неслышно скользили серые кучевые облака.

Макар вскинул руки над притихшей толпой.

– Братья! Злое насилие творят над людьми царские служки! Противу воли лишили нас жилья на пустых, Божьих только, угодиях! Зла мы никому не чинили, но жили трудом рук своих. Лишили воли, лишили жилья. На каторжные работы погнали к домницам Колыванского завода, на верную погибель!

Со звонницы снова послышались глухие удары. Макар быстро оглянулся – стражники топором били в дверь.

Макар встал в оконном проеме в полный рост, руками уперся в боковые резные стойки, на которых держался купол звонницы.

– Не люба мне жизнь без воли! – вновь возвысил голос обреченный Макар. – Не люба работная каторга. Отрекаюсь от света божьего! – и, подняв глаза к небу, широко перекрестился.

– Макарушка-а! – взвился над замершей толпой одинокий женский крик и тут же упал. В крике этом страх и боль смешались с мольбой пощадить материнское сердце.

Макар вздрогнул, качнулся, – когда крестился, держался только левой рукой. Его взгляд скользнул по толпе, но с высокой звонницы людские лица виделись ему одинаковыми – круглыми и холодными, словно обломки льда на Чарыше в пору весеннего ледохода. Макар снова закричал людям:

– Смерть принимаю за волю! Отрекаюсь от каторги!

Взмахнув руками, как будто в надежде взлететь ввысь, Макар вышагнул из проема в пустоту…

Вдоль темно-серых венцов колокольни бесшумно скользнуло вниз белое раздернутое пятно.

Страшно закричала женщина, минуту назад взывавшая к Макару.

Илейка, спасаясь от ее крика, зажмурил глаза и сдавил уши ладонями. Толпа качнулась, как будто земля зашаталась под ногами, и рухнула на колени. Одиноким обгорелым деревом в нежилой степи осталась стоять над склоненными спинами высокая женщина в длинном поношенном сарафане. И не было у нее сил поднять руки ко лбу, перекрестить себя над прахом сына.

Люди на площади постояли, в скорбном молчании проводили отъехавших прочь стражников с казенными ружьями и, пересказывая друг другу только что увиденное, стали расходиться по домам. У паперти остались желто-восковой Парамон и Илейка да мертвый Макар. Жуткая, давящая тишина повисла перед распахнутыми дверями церкви, даже грачи и то, казалось, обезъязычели, молча усаживались на обжитые деревья. Жену Парамона увели под руки соседки – идти сама она не могла.

Парамон со стоном наклонился над изголовьем сына, закрыл ему голубые, широко расставленные влажные глаза.

– Не лежать же ему здесь до ночи, – осмелился нарушить тягостное молчание Илейка.

– Да-да, – бессознательно отозвался Парамон, переступил лаптями по истоптанной пыли и не двинулся с места. Илейка кинул взгляд вдоль улицы – пусто, будто в селе объявили карантин от черной оспы: староста и сотские распорядились, и никто, если и были сердобольные охотники, не отважился помочь родителям беглого каторжанина.

– Ну и пусть! Сами снесем, вдвоем! – невесть кому с вызовом проговорил Илейка. – Берись, подняли.

Парамон все так же молча, бережно подсунул руки сыну под мышки, Илейка взял покойника за ноги, и под любопытные подглядки из-за плетней они прошли в край села, внесли Макара в низкую подслеповатую горницу с двумя маленькими окнами – одно на Чарыш с его зарослями, другое во двор, огороженный ивовым плетнем. Седой сиплоголосый и трясущийся дед зажег у изголовья внука тоненькую прозрачную свечку. За перегородкой в два голоса выли женщины.

Илейка попятился к раскрытой двери и, незамеченный, вышел.

Вдоль улицы по придорожной мураве шли два мужика в новых скрипучих лаптях и в белых выходных обмотках. Шли, размахивали руками – говорили о самоубийце.

– Лавка в каком месте, добрые люди? – Илейка догнал мужиков и с заметным усилием еле успевал идти вровень с ними.

– Лавка? – переспросил один из них, мельком глянув на пустую котомку, улыбнулся. – Брандахлысту кислого захотелось? А иди за нами. У Досифея Полудяха под одной крышей и трактир и лавка.

В центре села, возле церквушки, но ближе к реке, разместился просторный срубовой дом под шатровой крышей и с тесовыми резными воротами. Над воротами сбита из трех досок вывеска, а на ней красной глазурью жирно выведено «Торговый дом. Досифей Полудях и сын». Под вывеской – испачканная жиром полочка, где на ночь хозяин трактира выставлял стеклянный фонарь.

В просторном и затоптанном трактире было многолюдно и душно, несмотря на открытые створки трех окон. Пахло перебродившим овсяным пивом, потными обмотками, разопревшим в чугуне горохом. За четырьмя продолговатыми столами на лавках теснились, по случаю воскресного дня, мужики. Разговор шел о самоубийце: прежде приходилось не единожды слышать о самосожженцах, но это было где-то и с кем-то, а тут нате вам – перед всем селом такое сотворил. И не чужак, свой же, на глазах вырос, а гордыня не простого мужика в нем оказалась, не стерпел каторжных работ и притеснения!

– Должно, благий час нашел на Макара, коли решился бунтовать, – услышал Илейка, переступив порог трактира. За ближним к двери столом бородатые головы повернулись и с любопытством уставились выжидательно на него.