Демагог и лэди Файр - [24]

Он оставил саквояж и пальто в передней и последовал за горничной в гостиную. Очутившись в знакомой комнате, он почувствовал себя бодрее. Полусвет, веселый огонь в камине, теплые тона ковра и портьер, вся эта уютная и милая обстановка, впечатление полной гармонии во всем окружающем — все это подействовало благотворно на его усталые нервы.

Лэди Файр уронила книгу, которую она читала, и быстро поднялась ему навстречу. В глазах ее он прочел теплое участие.

— О, какой у вас усталый вид! Садитесь скорее сюда в кресло у камина. Как хорошо, что вы пришли! Видите, я ждала вас — с Муму.

Она улыбнулась и показала на белую кошку, которая, изогнув спину дугой, терлась о ноги Годдара. Он наклонился и погладил кошку.

— Я только что приехал, — сказал он, усаживаясь с усталым видом в кресло и откинув назад голову.

Он выглядел совсем изможденным. Бледность покрывала его смуглое лицо. Его глаза были обведены кругами и еще более выделялись на бледном, точно иссеченном из камня, лице. Прядь черных волос ниспадала на лоб. Лэди Файр стояла, опираясь рукой на спинку кресла, и смотрела на него с сожалением.

— Вы ели хоть что-нибудь сегодня?

— Да, кажется.

— Разве? Нет, я вижу, что вы еще ничего сегодня не брали в рот. Я сейчас прикажу подать что-нибудь.

— Я не могу, — начал он, но она его быстро перебила.

— Вы должны это сделать ради меня, — промолвила она. — Я не могу видеть вас таким усталым. Вы будете чувствовать себя совсем другим. И кроме того выпейте шампанского.

Никто не мог бы отказаться от угощения лэди Файр, когда она предлагала его с такой очаровательной лаской.

Годдар благодарно улыбнулся и молча следил за ней глазами, когда она вышла отдавать нужные распоряжения.

Он никогда не мог вполне освоиться с этой комнатой. Она казалась ему каким-то уголком рая, который лишь непонятным чудом уцелел в нашем неприветливом мире. Но еще никогда это чувство не было так сильно, как в настоящую минуту. Он еще слишком был полон мучительных переживаний последних дней; перед его глазами вставали невеселые картины — узкие, грязные улицы, мрачные мертвые фабрики, убогие дома, праздные, угрюмые люди. По улицам двигалась толпа измученных, апатичных рабочих, шедших с последнего митинга. Годдар был физически измучен усталостью и голодом. И это теплое гнездышко, полное мира и удобства, казалось ему сейчас какой-то волшебной сказкой. Даже Муму, грациозно свернувшаяся на своей бархатной подушке, была как будто совсем иной породы, чем те худые серые кошки, которых он видел у дверей грязных домиков. Голос лэди Файр доносился до него, как отдаленная тихая музыка, которую иногда слышишь в грезах. Ее нежное женское участие охватило его, как теплая ласка. Все это походило на сон. Годдар наклонился, оперся локтями о колени и положил голову на руки. Ему хотелось, чтобы она скорее вернулась. Он хотел рассказать ей о своей неудаче. Признание не казалось ему больше ни постыдным, ни тяжелым, и не походило уже на испытание. Одно ее присутствие, как по волшебству, уничтожило всю горечь в его душе.

Она вернулась к камину, опустилась на колена на низкую скамеечку и протянула руки к огню.

— Сейчас подадут!

Она повернулась к нему лицом. Вся ее фигура была полна обаятельной женственности и прелести.

— Вы так же добры, как прекрасны, — сказал он.

Она не отвела от него взгляда и улыбнулась. Его слова дышали такой непосредственностью и искренностью, что она простила ему недостаточно утонченную форму этого комплимента. Наступило минутное молчание. Затем лэди Файр снова подняла глаза, на этот раз с выражением печального ожидания.

— Ну, рассказывайте!

Он промолвил глухим голосом:

— Все кончено! Все пропало! Вы, вероятно, догадывались об этом по моему последнему письму и по сегодняшней телеграмме. Мы сдаемся завтра на капитуляцию без всяких условий — и это после всех этих недель борьбы и жертв. Это самый сокрушительный удар, который когда-либо был нанесен труду. А я ручаюсь головой, что еще неделя — и победа была бы за нами. Как это было тяжело! Я сегодня с шести часов утра на ногах. Вечером на митинге я делал, что мог — убеждал их горячо и страстно, но предо мною были мертвые люди. Некоторые даже проклинали меня. Они меня обступили после митинга и кричали: «Разве вы не знаете, что стачечный фонд истощен? Денег хватит на два дня». Я их умолял продержаться хоть бы эти два дня, но они качали только головами. Они хотели сдаться сегодня же. Но мне удалось уговорить их отложить до завтра. Мне было слишком тяжело оставаться — и я уехал.

Он стиснул зубы и уставился на огонь. Рассказ о поражении снова поднял со дна души всю тяжелую горечь. Лэди Файр молчала, инстинктивно чувствуя, что это лучший способ выражения участия.

— Самое горькое, — продолжал он с таким выражением страдания, что оно с болью отозвалось в сердце лэди Файр, — самое горькое во всем этом то, что если бы сегодня у меня была сотая часть той моральной власти над ними, как неделю тому назад, то я смог бы подчинить их моей воле. Я чувствую, я знаю, что я не сумел уговорить их. Я виноват. Это моя неудача. На мне лежит ответственность за все жертвы этих несчастных людей в эти последние недели. И теперь — нищета, голод, отчаяние — и все зря, бесцельно, бесплодно. Вы видели их несколько дней тому назад. Но если бы вы видели, что было сегодня, утром! На моих глазах мужчина выхватил из рук ребенка кусок хлеба и принялся пожирать его, как волк. Я не мог перенести этого.