И все-таки нежилым дом не выглядел: в одной из комнат он обнаружил шкаф, украшенный резьбой и занимавший всю стену, точно иконостас в Андреевской церкви, что на Спуске; в другой — два плетеных кресла и мольберт с соломенной шляпой на треноге, а в углу — несколько рам без холстов, затянутых паутиной. И всюду: на шкафу, по углам, на креслах — лежали книги, тускло мерцая в пыли золотыми обрезами.
Он медленно шел у стены вдоль карниза, бросая на окна тень своих громадных крыльев и все более убеждаясь в нелепости ходивших об острове слухов. Дом был самый обычный, деревянный, с кирпичной рустовкой. Такие дома он встречал до сих пор на окраинных улочках Киева. Они стояли пустыми, предназначенные на слом. Летом в их комнатах было прохладно и сухо, пахло яблоками, спелой антоновкой, а зимой эти стены долго хранили тепло колосниковых печей.
В доме не было ни души. И оттого, что лишь пение птиц и задумчивый шорох листьев нарушали покой этих комнат, он понял, что уже очень давно единственный их хозяин — безвозвратно уходящие годы. Он вдруг подумал, что мог бы остаться здесь и, пожалуй, надолго. Ведь все, что могло бы ему понадобиться, в доме есть. Иначе почему и тогда, в то далекое время, люди так же любили, страдали — и все-таки были счастливы, и почему ничего другого никто на свете с тех пор не придумал?
Он сделал прощальный круг над дорожками парка и полетел к далеким, едва различимым на горизонте холмам. Он был уверен, что обязательно побывает здесь еще раз.
Вскоре ему стало ясно, что вернуться засветло он не успеет. Быстро смеркалось. Звезды нехотя проступили на небе, и так же рассеянно поплыли их отражения по сонной воде. В воздухе заметно посвежело, и, чтобы набрать высоту, приходилось подолгу кружить над каким-нибудь островом. Наконец взошла луна, полная и ясная, и точно отблески дальних костров осветили окрестность. Теперь он хорошо различал местность, над которой пролетал, — внизу тянулся тот самый застойный лиман, откуда днем докатились раскаты грома. Значит, половина пути уже позади. Что ж, он совсем немного уклонился от курса. Это в темноте боковой ветер слегка снес его в сторону.
Он уже лег на крыло, забирая вправо, как вдруг заметил внизу, на пятачке островка, багровый отсвет ожившего пламени. Видимо, ветер раздул чей-то небрежно залитый костер. Достаточно было искры, чтобы вал огня прошел по сухим камышам, сметая все на пути. Он заспешил, скользнув к укрытому лозняком островку. Навстречу уже потянуло горьковатым чадом гнилья, как вдруг в сполохах костерка поднялись и задвигались тени.
Так вот что означали те отдаленные раскаты грома, похожие на отголоски летней грозы! Впрочем, еще никогда охоту не начинали так рано.
Он облегченно вздохнул, выравнивая полет, но в этот миг что-то ярко сверкнуло внизу и тотчас же страшной силы удар обрушился на крыло, смял его и, с грохотом раздирая воздух, прокатился дальше. Второго выстрела он уже не слышал: тело его провалилось в горячую, мягкую пустоту, расставшись с усталостью; но еще долго своим инстинктом полуночной птицы он сознавал, что разбитые крылья, два верных товарища, бережно уносят его сквозь безмолвную тьму к облитым солнцем холмам…
Этот день ничем не выделялся в череде тех июльских дней, что мы с семьей проводили в окрестностях Зенькова. Жена загорала, и дети плескались в речке, а я возился с машиной, варил уху и читал, время от времени поглядывая в небо.
Я уже не надеялся, что когда-нибудь увижу его.
Но, как и год назад, мне не хотелось верить, что эта история оборвалась так печально.
Вечером, когда солнце встало над гребнем холма, а вещи были уложены в машину, жена, приложив руку к глазам, вдруг изумленно вскрикнула, указывая вдаль. Я посмотрел в ту сторону.
По золотистым склонам бесшумно скользила тень огромных крыльев…
