Дело земли - [32]

— И что же господин Великий Министр? — спросил Райко, чувствуя странный холод между лопаток.

— А господин Великий Министр решил покарать его за такую жестокость и велел посадить в повозку его собственную дочь, полагая, что Ёсихидэ образумится.

— Значит, в Удзи эту историю пересказывают так, словно виноват Ёсихидэ? — тонкие брови господина Хиромасы поднялись.

— А я слыхал иначе, — сказал Кинтоки. — Как будто в доме художника сам собой начался пожар, а он, вместо того, чтобы спасать имущество, рисовал и рисовал адское пламя, потому что наконец-то понял…

— Увы, нет, — покачал головой Господин Осени. — Я видел эту ширму в храме Энрякудзи, на горе Хиэй. Там действительно изображена молодая женщина в горящей повозке. Изображена… с потрясающей достоверностью.

— Я думал, что знаю о жестокости всё, — пробормотал Райко.

Господин Осени посмотрел на него с интересом.

— Всегда есть возможность узнать больше, — сказал он.

Похоже, о нраве господина Тада-Мандзю были наслышаны и в столице.

Но отцу, подумал Райко, и в голову не пришла бы такая изощренная, поистине дьявольская игра. Господин Мицунака любил кровавую забаву — соколиную и псовую охоту; был скор на расправу, мог в гневе отрубить слуге голову, руку или ногу, ударить жену… избить сына, который начал бы заступаться за мать… но и всё.

Он вспомнил вдруг стихи, которые сложил Канцукэ-но Минэо на смерть Великого министра Хорикава, и, повинуясь внезапному наитию, прочел вслух:

О, если б вы душою обладали,

деревья вишни, что растут в долинах

Горы Фукакуса, —

То нынешней весной

Вы зацвели бы черными цветами!

Господин Хиромаса помолчал, глядя уже знакомым Райко взглядом куда-то в неведомое, потом протянул чашечку Миякодори, и та тут же подлила ему сакэ.

— Ёсихидэ был великим художником. Я видел много его работ. Он ни в чем не уступал Мао Янь-Шоу[58] и У-Дао Цзы.[59] Но я иногда думаю — как странно, он никогда не рисовал рай Будды Амиды, а демоны удавались ему лучше, чем боги.

— Рай Будды Амиды невозможно изобразить, — задумчиво сказала Тидори. — Ибо невозможно вообразить Чистую Землю. Тот, кому это удалось бы — достиг бы подлинного величия.

— А в чем оно? — с новым интересом спросил плясунью Хиромаса.

— Тот, кто сумел бы отрешиться от грязи этого мира настолько, чтобы сердцем постоянно созерцать Чистую Землю, неизбежно возненавидел бы свое существование и существование других людей, препятствие на пути туда, обман всех пяти чувств. Однако художник обращает свои творения к пяти чувствам в чувственном мире. Значит, чтобы раскрыть людям истину, он должен совершить обман. Вот, почему ад рисовать проще — муки ада все тот же обман пяти чувств. Совершенным изображением Чистой земли был бы чистый лист бумаги.

— Я мог бы поспорить с вами, — сказал господин Хиромаса. — И это было бы интересно, поскольку суждения ваши необычайно глубоки для столь юной девы. Однако час уже поздний, и мне неловко поминать Имя Будды, ибо я в настроении грешить.

— Полноте вам, господа, — сказала Хиёдори. — Монахов зовут, когда в доме похороны. Нас, сабурико, зовут совсем для другого. Смотрите-ка, молодой господин Цуна изволит уже носом клевать.

— И вовсе я ничем не клюю! — возмутился Цуна.

— Это он намекает, что нам пора в постель, — сказал Садамицу и ущипнул Кодори за мягкое место. — Кое-кого кое-чем поклевать.

И в самом деле, вино было выпито, а слова Тидори словно бы последним штрихом завершили картину…

* * *

Масло выгорело и лампада погасла. Сначала была непроглядная темнота — а потом луна приподнялась над краем гор, нависающих над столицей — и на сёдзи чуть проступили тени деревьев.

Из сада пахло землёй. Запах был влажный и холодный. Тайное место Тидори было влажным и теплым. Дыхание вырывалось из ее уст облачками пара, запах благовоний от ее тела мешался с запахом свежего кисловатого пота и вина. Райко вдыхал — и на вдохе проникал в нее глубоко, до самого дна, прижимая ее к себе теснее и теснее, потом замирал на один удар сердца, полный блаженной муки — и, выдохнув, отступал, чтобы двинуться вперед снова. Не фениксы трепетали крыльями, не мандаринки резвились в пруду — а просто два человеческих существа искали друг в друге тепло. Правой рукой Райко сжимал маленькую грудь танцовщицы — и ее сердце под его ладонью билось так часто, будто она и в самом деле была птицей. Левой рукой он обнимал девушку, прижимая ее к себе как можно теснее, чтобы не пропустить ни одного изгиба, ни одной впадинки…

Потому что она вся была живой.

И когда все кончилось, он не отпустил ее от себя, не смог выпустить из рук живое тепло. Поддаться страху позорно, но Райко сейчас об этом не думал. Он и впрямь боялся, что разожми он руки, позволь этому хрупкому податливому телу отстраниться от себя — и Тидори тоже канет в темноту и холод, оставив его наедине с изнанкой мира.

Тени деревьев на сёдзи расплылись: луну задернуло облако. Расплылись, но не исчезли совсем.

— Что с вами такое сегодня, господин Райко? — спросила девушка.

— Этот лунный свет… — прошептал Райко ей в самое ушко, чтобы дотронуться губами. — От него словно холоднее. А ты такая теплая… Я был груб?

Она положила свою ладошку на его руку, прижала к груди сильней. Хрупкость этого тела была обманчивой — Тидори могла, стоя на руках, удерживать на каждой ноге по чаше вина и обойти так всех гостей, не опрокинув и не пролив. Тонкие пальчики сжали его руку с почти мужской силой.