Дело в том, что... - [3]

Лайла обожала песню о Фрэнси. Она никогда не говорила об этом, но на ее лице всякий раз появлялось выражение, которое Эймос расценивал как неувядаемое восхищение. Успех песни как ничто другое подтверждал, что Лайла не промахнулась в выборе жениха. Невзирая на жесткое сопротивление и предостережения своей матери, она вступила в бой и выиграла битву, выйдя за бедного протестанта из Принстона, Эймоса Маккрекена. Хотя он приписывал такие мысли жене лишь в своем воображении, Эймос искренне был уверен, что Лайла, слушая «Фрэнси», думает именно об этом. И хотя это было глупо, чувствовал себя уязвленным.

Во-первых, он был не из Принстона, просто учился там в школе. Его родиной скорее всего можно было назвать Афины, Иллинойс. Захолустье в предместьях Чикаго, где он не был с тринадцати лет.

И во-вторых, он не был беден. Когда они встретились, сама Лайла только что покинула стены Уэллсли, он же в свои двадцать три уже неплохо зарабатывал, писал музыку для рекламных роликов на телевидении. В двадцать шесть его шоу «Голубые глаза» было поставлено на Бродвее. Они были к тому времени женаты два года. И хотя шоу провалилось с треском в Филадельфии, пара песен оттуда была записана известными исполнителями, а одна из них, «Танец Рэйчел», стала его первым хитом. Оправившись от провала, он приступил к работе, каждый год выдавая несколько незначительных сочинений, доход тогда упал ниже тридцати пяти тысяч.

И еще он был еврей.

Наполовину еврей, точнее. Потому что его мать была из «проклятого» племени. Впрочем, «проклятого» слишком сильно сказано, Эймос не был антисемитом. Он вообще ничего об этом не думал, и до тех пор, пока никто не знал о его матери, спал спокойно. Да и не было особых причин для тревоги – у него были светлые, почти белокурые волосы, голубые глаза, прямой нос и фамилия Маккрекен. Он не поддерживал отношений с людьми, которые знали его до Принстона. Единственная родственница со стороны матери – незамужняя тетка, жила в Такоме, и Эймос видел ее всего один раз, когда приезжал гостить на Рождество, двадцать лет назад. Никто ничего не знал. Ни его жена, ни его ребенок, ни его теща антисемитка, ни его товарищ по работе Донни Клайн, ни его продюсер, ни многочисленные интервьюеры, а он встречался со многими после того, как стал известным.

Эймос не собирался скрывать своего происхождения. Просто так получилось. Его мать сбежала из дому с заезжим комми, когда Эймос был совсем маленький, бросив их с отцом. Мистер Маккрекен так и не смог оправиться от шока после ее бегства. Отец, неудачник-бухгалтер, пока Эймос рос, становился все угрюмее. Эймос очень переживал, глядя на его страдания. Отец умер в то лето, когда Эймос окончил среднюю школу.

Той же осенью, уезжая на поезде в Принстон, Эймос поклялся никогда не возвращаться в Иллинойс. Кстати, в Иллинойсе о нем тоже некому было вспомнить, он не оставил там ни друзей, ни родственников.

Эймос был лучшим в классе, с ярко выраженными способностями в музыке. Он выбрал Принстон из-за «Трай-англ-шоу!» Сразу, как только его приняли, сделал успешную попытку присоединиться к коллективу, где и работал не покладая рук, методично написав половину песен для шоу на своем первом курсе и все, за исключением одной, на старшем. К тому времени он вообще забыл о своем происхождении, пока однажды вечером в Коттедж-клубе Кэмерон не начал рассказывать еврейские анекдоты. Сначала Эймос вспыхнул, надеясь, что никто этого не заметит и не спросит причину. Молясь про себя, он ждал, чтобы Кэмерон прекратил, переключился на другую тему, наконец, чтобы кто-то из присутствующих попросил его замолчать. Но надежды были тщетны, Кэмерон все продолжал, и поскольку его отец был страховым агентом, он знал все последние анекдоты, приличные и не очень. Никто его не останавливал. Несколько человек отошли в сторону, и Эймос им позавидовал. И вдруг начал прислушиваться к тому, о чем рассказывает Кэмерон, который, бесспорно, был замечательным рассказчиком, а акцент имел получше, чем у Майрона Когена.

Через десять минут Эймос хохотал.

Но после того вечера он понял, что у него теперь есть тайна. Она была и раньше, но он только после этого вечера осознал сей факт. Впрочем, сразу же начисто забыл об этом и вспомнил лишь дважды. Один раз, когда ухаживал за Лайлой. Миссис Роуэн и без того кипела и выходила из себя, ведь ее дочь хотела выйти за какого-то композитора-песенника! Но если бы она узнала о матери Эймоса, его брак навряд ли бы состоялся. Несмотря на то, что они с Лайлой с ума сходили от любви друг к другу. Да, их любовь была настоящей.

Потом…

Второй раз это было, когда он рассказал Марксу. Эймос не видел маленького человечка почти месяц, и лежа на кушетке, решил вдруг, что Маркс должен знать. Впрочем, так и не смог подвести к нужной теме и уже после сеанса, идя к двери, вдруг обернулся:

– Послушай, моя мать была еврейкой.

– Моя тоже. Подумаешь!

– Никто не знает об этом.

– Значит, ты больший шизоид чем я думал. Нечего страдать комплексом неполноценности. Наполовину еврей лучше, чем вообще не еврей.

* * *

Машин становилось все больше, а на Флит-стрит их ждала пробка. Жара и духота казались просто невыносимыми. Они еще продвигались некоторое время, потом окончательно встали. Эймос начал барабанить по коленным чашечкам, наигрывая мелодию. Это была сводившая с ума некоторых вредная привычка, но неизменно при стрессовых ситуациях он начинал использовать коленные чашечки как клавиши.