Дело - [123]

Это было смело. Смелее, чем я рассчитывал или хотел. После этого и до самого конца речь Доуссон-Хилла шла как по маслу. Отклонив теорию Гетлифа, сказал он, мы возвращаемся к положению гораздо более естественному, не вызывающему никаких сомнений у людей разумных, а именно — что фотография исчезла случайно, что, вернее всего, она исчезла еще до того, как казначей увидел тетрадь, и что, на беду, его просто подвела память; что фотография не была поддельной и что подпись к ней была всего лишь непродуманным замечанием — «возможно, чуточку излишне оптимистичным и предназначавшимся исключительно для себя». Само собой разумеется, что это единственно разумное объяснение для людей разумных, не ищущих всюду чьих-то козней, тайного сговора и чудес.

— И вот теперь мне предлагается сделать выбор — так же как пришлось сделать это суду в самом начале, — сказал он. — Как ни прискорбно, случай научного мошенничества произошел. Это известно всем нам; это несчастье, которого никак не заслужил колледж. Перед судом встала — и до сих пор стоит — задача решить, кто же из двух людей повинен в мошенничестве? Один из них — человек, пользовавшийся заслуженным уважением, известный ученый, благочестивый и набожный. Относительно второго каждый из нас может сам составить свое собственное мнение. Я, ректор, человек простой. Я не располагаю находчивостью моего выдающегося коллеги. Мне трудно чернить хороших старых людей или находить добродетели в тех, кто отвергает все то, что дорого нам. Будь я членом этого суда, я, без всякого сомнения, избрал бы тот же путь, который уже прежде избрали судьи. Осмелюсь указать суду, что, несмотря на тягостные обстоятельства, единственный выход — это сделать тот же выбор и подтвердить свое прежнее решение.

Только он остановился, как стоявшие в углу часы издали какой-то звук, закашляли, зажужжали и чуть слышно пробили один раз. Было четверть четвертого. Кроуфорд моргнул и сказал:

— Благодарю вас, Доуссон-Хилл! Благодарю вас обоих!

Глядя прямо перед собой, он проговорил:

— Ну что ж, это приводит нас к последнему этапу наших трудов.

— Ректор, — моментально сказал Браун, — не могу ли я сделать предложение?

— Прошу вас, проректор!

— Не знаю, разделяете ли вы и другие наши коллеги мои чувства, — сказал Браун, — но про себя скажу, что, выслушав эти весьма тяжелые для нас всех и утомительные прения, я, кажется, почти полностью исчерпал свои силы. Я хотел спросить, не сочтете ли вы возможным объявить перерыв сегодня, с тем чтобы старейшины могли встретиться в частном порядке завтра утром, когда мы будем несколько бодрее?

— В частном порядке? — У Кроуфорда, за много лет привыкшего прислушиваться к указаниям Брауна, сделался несколько растерянный вид.

— Я думаю, что вряд ли нам нужно приглашать наших юрисконсультов. Мы должны будем прийти к какому-то соглашению на основании того, что мы слышали от них. А затем, позднее, мы сможем обсудить уже вместе с ними условия этого соглашения.

Одно мгновение Кроуфорд сидел молча. Затем он сказал:

— Нет, проректор! Я предупредил еще вчера, что выскажу свое мнение сегодня после завтрака. Как ректор считаю, что до конца сегодняшнего заседания я должен сказать то, что намеревался.

Он произнес это с достоинством и в то же время чуть брюзгливым тоном. От усталости он кое-что выдал. Через все пятнадцать лет, что длилось его ректорство, Браун провел его за руку; Браун говорил ему, какие письма писать, подсказывал, кого следует умиротворить. Он использовал Брауна как своего личного секретаря. Замечал ли Кроуфорд, насколько он привык полагаться на Брауна? До говардовского дела это было удачное ректорство. Сознавал ли он, что должен за это благодарить Брауна? Сейчас, когда Кроуфорд, в виде исключения, настоял на своем и нарушил повестку дня, намеченную Брауном, стало очевидно, что он знает это. И благодарности к Брауну не испытывает. Это была услуга из категории тех, за которые никто никогда не благодарит закулисных деятелей.

— Как я уже сказал только что проректору, — объявил Кроуфорд, не обращаясь ни к кому в отдельности, — я хочу сделать официальное заявление. Но прежде всего, не ошибусь ли я, предположив, — он повернулся к Уинслоу, — что со вчерашнего дня ход ваших мыслей не изменился?

— Моих, безусловно, нет, — раздался голос Найтингэйла, сидевшего рядом с Уинслоу, — прошу членов суда отметить, что я согласен с каждым словом мистера Доуссон-Хилла.

— Вы по-прежнему собираетесь голосовать против восстановления в правах? — сказал Кроуфорд.

— Конечно!

Уинслоу наклонился вперед, положил на стол руки со сцепленными пальцами и с мрачным удовольствием осмотрел всех из-под нависших бровей.

— Что касается меня, то могу лишь сказать, ректор, что я принимаю к сведению интереснейшее замечание казначея. Однако, так же как и он, я нахожу чрезвычайно затруднительным изменить свое мнение. Считаю, ректор, что ответил на ваш вопрос.

Кроуфорд откинулся назад в кресле. Он сохранил свою осанку — осанку физически крепкого человека. Но голос его окончательно потерял уверенность.

— Если так, это значит, что разногласия между нами неизбежны. Считаю — так же как считал вчера, — что наступило время высказаться мне. — Он смотрел прямо перед собой, мимо пустовавшего сейчас стула для свидетелей. — Не как ректор на этот раз, а как ученый, скажу, что некоторые подробности, выявившиеся во время разбирательства этого дела, причиняют мне большое огорчение. И не только потому, что нам пришлось разбирать этот неприятный случай научного подлога, по природе своей являющийся отрицанием всего, ради чего живет ученый или, во всяком случае, ради чего он должен жить. Нет, помимо этого, по ходу действия выявилось и еще кое-что, пусть так, мелочи, пустяки, но они дают нам основание думать, что в настоящее время требования к себе среди представителей нового поколения ученых сильно понизились. Этим утром мы слышали рассказ о Говарде — человеке, которого мы с открытым сердцем избрали в члены ученого совета колледжа, рассказ о пренебрежительном отношении его к своей исследовательской работе, — а разве такое отношение допустимо? Такое отношение к работе считалось бы недопустимым в стенах здешних лабораторий пятьдесят лет тому назад. Когда я начинал самостоятельную исследовательскую работу, я бегом бегал в свою лабораторию. А до этого я бегом бегал на лекции. Вот как относились мы к своей работе.