Дело принципа - [49]

Я тихонько вышла из комнаты и прошла мимо гостиной, где он сидел и разговаривал с папой. Они оба сидели в профиль и смотрели друг на друга, и поэтому не заметили меня. Я на несколько секунд задержалась.

– Огромное имение, – говорил папа. – Нет, конечно, не латифундия в полном смысле слова. Но все равно огромное. – Он показал своему собеседнику лист бумаги. Наверно, там была карта или какое-то свидетельство – мне издалека было не рассмотреть.

– Ах, это прекрасно! В наше время, когда люди, подобно муравьям, стекаются в большие города и живут буквально на головах друг у друга. Знаете ли, господин Тальницки, я живу в очень, очень хорошем доме. У меня очень, очень хорошая квартира. Возможно, не такая роскошная, как ваша…

– Это не моя. Я ее снимаю, – тут же уточнил папа.

– Ну да, я тоже снимаю свою квартиру, – сказал господин Ничего Особенного. – Здесь так дороги квартиры! Позволить себе иметь собственное жилье в Штефанбурге может только князь, у которого дворец в Инзеле, ну, миллионер – биржевой делец или, – усмехнулся он, – или пролетарий. Где-то там, на самой окраине. Мазаную халупу, доставшуюся ему от деда. Вот такие парадоксы, господин Тальницки. Но о чем это я? Ах, да. У меня очень хорошая квартира. Меньше вашей, но я и живу один. Но знаете ли, иногда я вдруг внезапно чувствую (я живу в третьем этаже, а дом у нас пятиэтажный), я вдруг внезапно чувствую, что подо мной в два слоя живут люди. И сверху надо мной тоже – и тоже в два слоя! Я чувствую себя как птичка в клетке в зоологическом магазине. Вы бывали в зоологическом магазине? Видели, как продают кенарей? – Папа покачал головой, а господин продолжал: – Целый шкаф, многоэтажный шкаф, и на каждом этаже клетки, клетки, клетки. А в каждой клетке сидит кенар. И вот так же мы в городе, в городских домах. И знаете что, господин Тальницки? Я посмотрел внимательно и сообразил, что соотносительно размера клетки и размера птички кенару в клетке просторнее, чем нам в наших комнатах. Меня просто обуял ужас!

– Ах, стоит ли ужасаться? – сказал папа. – Настанет время, и мы все будем жить теснее, чем сигары вот в этой коробке, – сказал он и постукал пальцем по шкатулке, стоящей на столе.

– У вас очень смелый юмор, – заметил господин Ничего Особенного, – но жестокий.

– Жизнь ненамного ласковей, – мудро сказал папа, доставая сигару из шкатулки, наверное, с особым выражением лица.

Я его не видела, но представила себе.

– Да, но о чем мы? – рассеянно спросил папа.

– Мы о том, что жизнь в имении – это свобода. А свобода – это и есть счастье. Не подумайте, что я революционер.

– Не подумаю, – сказал папа. – Для людей нашего сословия свобода есть основа нашего существования. Мы – потомки древних свободнорожденных, – добавил он.

– Завидую, – сказал господин Ничего Особенного. – Мой отец выслужил личное дворянство, потом выслужил право передать его старшему сыну. А я третий сын в большой семье небогатого майора инженерных войск. Посему мне приходится заново зарабатывать себе право быть свободным человеком. – Папа открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но тот как раз прибавил: – Я вижу, что вы выше сословных предрассудков.

Папа-то как раз был весь в этих предрассудках, но деваться ему было уже некуда. Да и в самом деле – двадцатый век.

– Да, да, – сказал папа. – Вот, вот. Именно об этом я и веду разговор. Сословные предрассудки, дружище («Ого! – подумала я. – Дружище! Вот они, предрассудки-то и полезли! Дружище говорят тому, кто ниже!»), – это не только глупые устаревшие манеры. Не только утомительные церемонии, не только недостойные просвещенных людей предубеждения. Сословные предрассудки – это, увы, совершенно реальные, тяжёлые вещи. Взять то же имение. Нелепо большая, бессмысленно большая территория. При этом глядите, – он показал еще один лист бумаги, – вот эти земли фактически принадлежат не мне, а моим крестьянам, моим в некотором условном смысле, вы меня поняли. Крестьянам, живущим в этих границах. Но это не более четверти земли. Хотя на самом деле, я подсчитал, всего двадцать один процент. Все остальное принадлежит лично мне. Я пытался предлагать это крестьянам внаем, в бессрочную аренду, да просто в дар. Столько, сколько им надо, пусть берут! Но они не берут. Им не надо. Владелец должен платить налог, и они это прекрасно знают. А деньги за аренду могут оказаться больше выручки за урожай. Вы же знаете, что сейчас делается на хлебном рынке. А на винном рынке? На мясном? Эх! Не съем же я всю эту землю? – сказал папа. – А любоваться цветением лугов и шумом рощ на тысячах десятин земли в двадцатом веке как-то даже странно. Вот эти сословные предрассудки я бы, дружище, с удовольствием с себя стряхнул. На выгодной основе, разумеется.

Мне стало скучно их слушать. Тем более что я примерно поняла, о чем у них разговор. Я прошла по коридору до конца, заглянула в дедушкину комнату, посидела на кожаном диване, вернулась к себе и решила пойти в кофейню «Трианон», съесть мороженое.

Взяла из ящика стола монету, положила в сумочку.

С сумочкой вышла в коридор. Господин Ничего Особенного одевался в передней. Горничная подала ему пальто, кашне и, наконец, тросточку. Я села в кресле рядом, стала шнуровать башмаки. Этот господин попрощался с горничной, молча кивнул мне и вышел. Через две минуты, а может, и того меньше, вышла и я. Вышла из парадной двери, поглядела направо и налево. Улица была совершенно пуста. В кофейне «Трианон» горели лампочки. Было видно, как официант скучает у стойки. Я спустилась со ступенек и почувствовала, как моя правая нога наступила на что-то упругое.