Дело о сорока разбойниках - [83]

Остановился, оглянулся вокруг, знакомых лиц не заприметил – на улице пара-тройка прохожих, коляски проносились, громыхали, поднимая пыль, груженые телеги. Поправил фуражку, съехавшую набок, одернул китель и двинулся дальше мерной, присущей здравомыслящим, уравновешенным людям поступью, а потом и извозчика взял.

Вернулся в госпиталь Иван Несторович, уже окончательно придя в себя, зашел в пустую в сей послеполуденный час лабораторию, сел напротив своего микроскопа, рядом с которым стояли пробирки и стекляшки с пробами. Стал рассуждать с холодным сердцем и отсутствием всяческих предрассудочных чувств:

– Итак, четыре человека, что были в магазине Захо в тот злосчастный день, заражены неведомой лихорадкой, которая до безумия напоминает морфиноманию. Пятый исчез. Шестой – я. Что, черт возьми, это может означать?

Тут он ощутил резкий толчок в спину, рухнув локтями и лбом на микроскоп, свалил его на пол, разбил лабораторную утварь. Чья-то крепкая рука обхватила шею доктора, сжав так сильно, что он даже вскрикнуть не смог, чтобы позвать на помощь, издал лишь некое подобие тяжелого хрипа.

– Это может означать лишь одно, – прошипел в самое ухо Дункан. – Что вы у нас, Иван Несторович, не только хороший фокусник, но и прекрасный актер.

Иван Несторович хотел было возмутиться и попробовать оттолкнуть от себя взъяренного психиатра, но в другой руке того блеснул скальпель.

– Это месть, правда, Иван Несторович? Вы задумали всех нас отравить? Я видел! Я видел вас позавчера, едва не поймал. С тех пор – какая неожиданность! – не было ни одного укуса. А потому что это не укусы вовсе, а проколы от иголки. Вы травите меня своим гадким луноверином. Я сразу догадался, что здесь какой-то яд. Признавайтесь, это ваших рук дело? Ваших?

Иноземцев, конечно, опасался, что его могут заподозрить в неладном: ведь из всех гостей он один не пострадал, но чтобы так открыто заявляли, что именно он травит людей, да еще и луноверином – было выше всякого разумения. Но ни сказать ничего не мог, ни даже головой мотнуть, на некоторое время оцепенев от ужаса, он глядел на тонкое лезвие хирургического ножа, нервно подрагивающего в дюйме от своего носа. Одно только неосторожное движение этого безумца, и скальпель коснется лица. А к хирургическому ножу много силы не надо прилагать, чтобы тот вошел глубоко в плоть.

Дверь с шумом распахнулась, влетели доктор Боровский, Зубов и фельдшер Афанасьев, видимо, привлеченные шумом разбитого стекла и грохотом упавшего микроскопа. Втроем навалившись на пациента, они с силой оттащили его от Иноземцева. Иван Несторович, ощутив свободу, невольно поддался к окну, прижав руку к щеке, которую неприятно что-то обожгло в суетне схватки. Оторвав ладонь от лица, он вздрогнул – пальцы были в крови.

– Признайтесь же, Иноземцев! Это были вы! – вырываясь, кричал Дункан. Глаза его горели яростью, всклокоченные седые волосы торчали в разные стороны, по подбородку текла слюна. Он все еще крепко сжимал перепачканный кровью скальпель. Афанасьеву и Зубову насилу удалось разжать его хватку. Несколько сестер милосердия, заглянув на шум, взвизгнув, убежали и привели санитаров.

– Пусть он признается, что травит всех нас! И, верно, князя отравил! А может, и убил его, – продолжал яриться Дункан. – Я видел вас, в черной одежде, вы пробрались в мою палату. Это были вы, Иноземцев, переодетый в черный костюм! Думал, я сплю, хотел укол всадить очередной, а я с тех пор сна не знаю, глаз не смыкаю. Явился-таки и укол сделал, да так скоро, что я не сразу и опомнился. Тенью к кровати скользнул, в плечо иголку воткнул. И исчез. Я за ним погнался. Но куда уж мне, больному, было за ним поспеть. Признайтесь, доктор Иноземцев, вы фокусы, оказывается, и не такие показывать мастак, не правда ли?

– У вас галлюцинации, – проронил Иноземцев.

– Галлюцинации! Вестимо отчего, от луноверина вашего. И в выгоду вам эти галлюцинации на меня нагонять, в выгоду…

Явились санитары, скрутили его, за неимением специальной рубашки, просто веревками повязали, и потянули к двери в коридор.

– …потому как мстите. Мстите за тигра! Всех, кто ваше безумие на свет божий выставил, порешить вздумали? Не выйдет! Я таких, как вы, насквозь вижу, безумцев да маньяков, и рапорт на вас градоначальнику уже написал со всеми подробностями вашей опасной личности! И самому Вревскому тоже! Он вас на место живо поставит! Безумец, сумасшедший, умалишенный… Сядете опять в желтый дом, там вам и место. Это он, поверьте мне! Он – черный человек, являющийся ко мне ночами с иголкой. Я видел вас, клянусь…

Дверь наконец захлопнулась, скрыв чудовищный облик сумасшедшего, хотя вопли доносились до лаборатории еще несколько минут. Ибо большого труда стоило санитарам побороть ярость больного.

– Ничего, – будто самому себе пробормотал пораженный доктор Боровский и дрожащей рукой вытер мокрый лоб; верно, впервые настоящего буйного пациента наблюдать имел удовольствие. – Скоро будет открыто беспокойное отделение. Я сам… Я сам лично тому поспособствую.

Иноземцев продолжал стоять у окна, одной рукой схватившись за подоконник, другую прижав к лицу, меж пальцами коей сочилась кровь, заливаясь за рукав кителя, – нож скользнул от уха до подбородка вдоль скулы. Круглыми от ужаса глазами глядел Иван Несторович на запертую дверь, за которой только что исчез Дункан, вдруг своим появлением ответивший на все вопросы, душившие доктора. Никто, даже сам Иноземцев, не мог ручаться, что психиатр не говорил правды. Ведь все могло быть! И даже то, что Иноземцев до того с катушек слетел, что не только агнозией, «синдромом Шалтай-Болтая», грудной жабой занемог, но и самым настоящим раздвоением личности. Днем он был добропорядочным доктором Иноземцевым, а ночью тем самым черным человеком, который и обкалывал всех морфием или того хуже – луноверином. Обида, глубоко им запрятанная в душе на весь род людской, сотворила, в конце концов, из него чудовище, маньяка, бездушного головореза.