Дело о «карикатурах на пророка Мухаммеда» - [142]

Ко мне в России относились гораздо доброжелательнее, чем к Наташе в Дании, во всяком случае до того момента, когда мне отказали в визе. Почти за тридцать лет жизни в Дании моя жена очень привязалась к стране, в совершенстве овладела датским языком, родила двух детей, которые считают себя датчанами, обрела здесь друзей и семью и получила гражданство, но все же она никогда не почувствует себя датчанкой.

Думаю, дело не только в ее характере, но и в самой Дании; быть датчанином означает иметь определенную внешность, предпочтения в еде, одежду, определенным образом разговаривать и вести себя с другими. Эти нюансы заметны лишь тем, кому они свойственны. Хотя этому можно научиться, и я уверен, что вскоре так и будет. Речь вовсе не о том, что датчане более враждебно или скептически относятся к чужакам, чем другие нации. Им просто нужно привыкнуть к тому, что датчанин может быть темнокожим, говорить с акцентом и носить халат и тюрбан. Но на это нужно время.

Хотя в начале 1980-х вероятность вооруженного конфликта между НАТО и Организацией Варшавского договора казалась очень высокой, я никогда не спрашивал себя, что может случиться, если начнутся военные действия. Почему? Возможно, я верил, что этого не случится, или просто гнал от себя такие мысли.

Идеологическая сторона конфликта становилась заметной во время наших поездок в СССР, позднее Россию, в гости к родителям Наташи. Мой тесть Василий Иванович Сальников был сталинистом и в то же время отзывчивым, душевным и интеллигентным человеком, который писал своей жене стихи о любви, работал учителем в детском доме и вел активную общественную работу в поддержку ветеранов Второй мировой войны, что с годами давалось ему все труднее. Его энергия и смекалка были поистине безграничны, пока его не сразил рак.

Отец Василия Ивановича погиб в Сталинградской битве в 1942–1943 годах. Его мать осталась одна с детьми в деревне на Ставрополье, где в военное время голод был неизбежен. Окончив одно из элитных военных училищ, Василий отправился в Ленинград, где получил высшее физкультурное образование и впоследствии стал организатором спортивной деятельности в Красной армии. В военном училище велась активная пропаганда: будущим офицерам внушали, что они должны быть благодарны товарищу Сталину за возможность получить образование и жить в лучших условиях, чем предыдущее поколение. Эмоции зашкаливали, когда мы обсуждали новости, проезжая на автомобиле мимо потрясающих кавказских пейзажей, любуясь горными видами и цветущей степью, или во время утренних пробежек на местном стадионе.

Это был мой первый практический опыт толерантности, научивший меня проводить границу между человеком и его идеями, между отдельным индивидом и идеологией, которой он придерживается. Я также узнал, что привычка вешать ярлык на человека в зависимости от присущих ему характерных групповых признаков, будь то коммунист, мусульманин или атеист, — слишком упрощенный подход. Ведь в жизни мы исполняем множество разных ролей: отца, брата, супруга, школьного учителя, любителя литературы, футбольного болельщика, отдыхающего и многих других. Я обожал своего тестя. Мы провели вместе много приятных минут, и, надеюсь, положительные эмоции были взаимными, хотя ему, выросшему при сталинизме, изолированному от окружающего мира и ежедневно слышащему, как пропаганда называет Запад смертельным врагом СССР, возможно, было трудно принять в качестве зятя человека родом из капиталистической страны. Тем не менее я никогда не замечал с его стороны ни малейших признаков недовольства, скорее наоборот, несмотря на то что он был совершенно не согласен с моими взглядами. Мне не нравилась его религия — сталинизм, а он считал, что Россия не созрела для демократии, хотя и испытал в пожилом возрасте некоторые преимущества рыночной экономики. Взаимное неодобрение идей друг друга вовсе не мешало нам видеть за ними человека.

Проблемы возникают, когда людям навязывают определенную идентичность, независимо от того, происходит ли это в Советском Союзе, где необходимо придерживаться определенной идеологии, или в исламских обществах, где говорят, что человек уже рождается мусульманином и не может ни отказаться от своей религии, ни заменить ее другой верой. Трудности также появляются, когда иммигрантов или потомков выходцев из стран исламского мира автоматически причисляют к мусульманам, хотя среди них могут оказаться и христиане, и атеисты, а также агностики, определяющие свою идентичность вовсе не религией.

Некоторые угрозы свободе слова и вероисповедания, с которыми мир столкнулся в наши дни, напоминают о противостоянии Жана Кальвина и Мигеля Сервета. В этом нет ничего удивительного, скорее наоборот, поскольку во все времена существовала тенденция подвергать цензуре нежелательные высказывания или те, что воспринимались как угроза общественному порядку. Чтобы узаконить цензуру, требуется идеология, религия, нация или что-то еще, во имя чего можно заткнуть рот инакомыслящим, или враг, существованием которого можно оправдать их преследование. Если утверждать, что те, кого хотят лишить жизни, угрожают чему-то священному, будь то ислам, христианство, коммунизм, индуизм, конкретная нация или что-то еще, то можно получить у населения большую поддержку, чем применяя "грубую" власть без какого-либо идеологического обоснования.