Дело лис-оборотней - [72]

При всем желании и старании за одну ночь Большкову не удалось опамятовать всех. Он сумел лишь наскоро прочистить чакры тем, кто лежал в глубоком беспамятстве, да успокоительными травяными настоями унять стенания и рыдания наиболее несчастных. С рассветом лекарь вернулся к себе на хутор подкрепить силы обильным завтраком – и смягчившаяся Лизавета, снисходя к его подвигу, даже позволила ему для окончательного взбодрения выпить малую чарку благоносной калгановки, на сосуд с коей усталый лекарь во время завтрака то и дело взглядывал с вожделением во взоре, приговаривая, сколь она полезна для его истомленного желудка. После чарки глаза Большкова взблеснули было, и он, протягивая сызнова руку к сосуду, изрек: «Сказал же апостол Павел: Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов», — в ответ на что Лизавета, поджав губы, тут же ответствовала: «Человек некий винопийца бяше, меры в питии хранити не знаше, темже многажды повнегда упися, в очию его всяка вещь двоися»[60], — и быстро убрала калгановку подальше. Большков только вздохнул.

В некотором расслаблении Богдан внимал рассказам лекаря, и сердце его сжималось от сострадания. «Какое нелепое несчастье! — думал он. — Какое несообразное! Ровно из далекого-далекого прошлого вдруг вынырнуло пузырем… и лопнуло, чуть прикоснулся хоть один нормальный, не омраченный подданный извне». И все же оно, это мелкое остаточное несчастье горстки помраченных и заблудших людей казалось таким незначительным, таким мелким в сравнении с вечными, общими, всеобъемлющими проблемами… например, с проблемой чар… лисьих… ровно сам «Персиковый источник» по сравнению со всей бескрайней Ордусыо.

Конечно, добросовестного законника казус «Персикового источника» ставил в щекотливое положение. Собственно говоря, танским кодексом было предусмотрено наказание за всевозможное колдовство, и хотя соответствующая статья давным-давно уж не находила применения, она традиционно перепархивала из издания в издание этого основополагающего правового текста[61].

При желании ее можно было вменить виновному именно сейчас; действия Виссариона вполне истолковывались как магия с целью добиться безудержной любви своих трудников, а вдобавок – извлечения из той любви неправедного дохода. «Опять любовь… — думал Богдан. — О, сколь она многолика…» Ему отчаянно не хотелось привлекать Виссариона по этой статье. После короткой внутренней борьбы, внешне никак не проявившейся, он и впрямь решил дать старшим тангутам возможность разобраться с племянником по лисьей линии самим. Их так мало осталось в роду. Двое. Лишать их вновь обретенного младшего родственника и нарушать тем их траур по почившей тетушке было бы нечеловеколюбиво. «Учитель, когда ловил рыбу, удил, но не забрасывал сеть, а когда стрелял птиц, не бил тех, что сидят на земле»[62], — в который раз вспомнилось Богдану.

Шло к десяти утра, когда человекоохранители, сопровождаемые послушниками, отплыли наконец из Кеми на Соловки. Тангуты остались вразумлять Виссариона да помогать по мере сил Большкову.

…В больничный покой Богдан вошел один. Коротко поприветствовав недужных, он сразу прошел к койке мрачного Кипяткова, чуть поклонился ему и без обиняков перешел к делу.

— Преждерожденный Павло Степанович, — сказал минфа, назвав лисоубийцу тем именем, под коим он известен был на Соловках. — С вами хочет поговорить с глазу на глаз отец Киприан.

Тон Богдана был суховат – честный минфа не смог с собою совладать. Проистекавшая из частичного помрачения безрассудная любовь к лисьему племени исчезла в нем со смертью тетушки-лисы, но обычное, сообразное сострадание к убиенным никуда не делось.

Кипятков вздрогнул.

— Вы не возражаете? — спросил Богдан, глядя Кипяткову в глаза.

Тот помолчал, а потом, видно все поняв, тихо сказал:

— Нет…

И тогда дюжие Борис и Арсений, чутко дожидавшиеся за дверью, по знаку Богдана вошли в покой и взялись за ручки ложа Кипяткова с двух сторон. Играючи подняли и под любопытными и несколько удивленными взорами болящих понесли наружу. В одном из пустовавших покоев уже ждали архимандрит и Баг.

Некоторое время никто не решался начать разговор. Беспомощно распростертый на своем одре загипсованный Кипятков тоже молчал, лишь переводя взгляд с одного из присутствовавших на другого; настоятель, как у него водилось в минуты раздраженного напряжения, ходил из угла в угол, метя рясою пол; Баг присел на одну из незастеленных, по случаю отсутствия недужных, коек и время от времени оглаживал скрытый в рукаве халата футлярчик с сигарами, несколько маясь от желания закурить, но не решаясь сделать это в больнице да еще и в присутствии архимандрита; Богдан, прислонившись к подоконнику, полустоял-полусидел: стоять не было сил, сидеть не позволяло волнение.

— Почто осквернил светлый остров сей пролитием крови? — наконец спросил отец Киприан. Голос его был глухим и чуть хрипловатым от сдерживаемого гнева.

Сидящий в постели начальник отдела жизнеусилительных зелий мгновение словно бы не понимал вопроса. Потом его губы дрогнули – но он так и не нашелся что ответить. Лишь опустил глаза и понурился.